была выписка из приказа о награждении гвардии рядового Полунина медалью «За 
отвагу». Я прочитал, на мгновение совершенно обалдел и вместо уставного: «Служу 
Советскому Союзу!» под общий смех присутствующих бросился комбату на шею. Потом,
 это я помню абсолютно точно, ударился вприсядку, что-то вопил – одним словом, 
чуть не помешался от счастья. Неожиданно мне в голову пришла ужасная мысль, и 
прерывающимся от страха голосом я спросил, не розыгрыш ли это, поскольку 
никаких подвигов за собой я не припомню. Но развеселившийся Ряшенцев заверил, 
что все в полном порядке и что медаль, которую мне на днях вручат, сделана из 
такого же серебра, как те две, что звякают на груди у хохочущего Виктора 
Чайкина.
Едва я успел вернуться к себе и вызубрить наизусть пять-шесть волшебно 
прекрасных строчек выписки из приказа, как меня окликнули.
– Полунин, на выход!
Я высунул голову из палатки – и протёр глаза: передо мной, с вещмешком в одной 
руке и чемоданом в другой, стоял брат. Этого уже было слишком много для одного 
человека, и от криков, с которыми я бросился в широко распахнутые братские 
объятия, могли, наверное, поднять по тревоге полк.
Брат ехал домой – медицинская комиссия его демобилизовала. Слава богу, война 
закончилась, и солдат с наспех залеченными ранами незачем было держать под 
ружьём. По дороге он повидался с отцом, благо волею судьбы они оказались в 
одной армии, и отец велел передать, что тоже собирается ко мне нагрянуть.
Я во все глаза смотрел на брата, радуясь происшедшей в нём перемене. Два года 
назад, когда я провожал его на фронт, брат был щуплым подростком с почерневшим 
от бессонницы типичным лицом солдата, которого изводит нарядами вне очереди 
старшина. Теперь же он был уверенным в себе здоровым малым с широкими плечами, 
привыкшими к тяжести полевой рации и карабина; он много раз участвовал в боях, 
брал Минск, Кенигсберг и Берлин, заработал пулю в бедро и орден, ленточка 
которого уже успела обтрепаться.
До самого отбоя мы сидели, говорили и никак не могли наговориться. Мы долго 
ахали, когда установили, что восемнадцатого апреля нас разделяли несколько 
десятков метров: в тот день полк брата пошёл через деревню у Шпрее, где погиб 
Митя Коробов. Если бы я не спал, как сурок, а смотрел на проходящую колонну, мы 
могли бы встретиться ещё четыре месяца назад!
За ночь брату нужно было добраться до Минска, где знакомый военный комендант 
обещал посадить его на московский поезд, и мы расстались – как оказалось, 
ненадолго.
Прошло несколько дней. Внешне ничего не изменилось, я жил прежней жизнью: 
радовался, когда давал норму – десять кубов земли в день, вместе со всеми 
считал дни до воскресенья, когда можно было поспать лишний часок, по вечерам 
перечитывал Таины письма и с отбоем мгновенно засыпал. И в то же время шестое, 
подсознательное чувство мне подсказывало, что предстоят большие перемены.

И вот однажды командир взвода вызвал меня из котлована.
– Комбат приказал явиться, – сообщил он. – К тебе какой-то майор приехал. 
Приведи себя в порядок – и быстро!
Какой там может быть порядок! Не чуя под собой ног, я бросился в штаб батальона.
 За столом рядом с Ряшенцевым сидел отец – постаревший, с седыми висками, самый 
родной из всех майоров.

Моя судьба решилась в несколько часов. Ряшенцев взял у меня паспорт и 
отправился в штаб дивизии, откуда возвратился с предписанием о моей 
демобилизации, как шестнадцатилетнего, ввиду несовершеннолетия. Не успел я как 
следует осмыслить эту новость, как Ряшенцев «от имени и по поручению» вручил 
мне медаль и временное к ней удостоверение. Даже сейчас, когда я пишу эти 
строки, то волнуюсь, вспоминая: стоит ли говорить, что творилось в моей душе 
тогда?
Отец, с первых дней провоевавший всю войну, быстро нашёл с Ряшенцевым общий 
язык; они понравились друг другу, а военные люди в таких случаях редко 
ограничиваются на прощанье простым рукопожатием. На ужин в честь своего гостя 
Ряшенцев созвал друзей-офицеров, каждый из которых принёс «сухой паек» – по 
банке свиной тушёнки; гвоздь программы, трехлитровую бутыль водки, комбат всеми 
правдами и неправдами добыл сам. За столом оказались и мы с Виктором. Пока 
офицеры знакомились с отцом и находили общих знакомых, мы, забившись в угол и 
махнув рукой на все приличия, съели по килограммовой банке тушёнки – подвиг, 
который легко совершил бы в то время каждый солдат на нашем месте. Я вспоминаю 
об этом не только потому, что мы впервые за два месяца досыта наелись, но и 
потому, что история с тушёнкой имела своё продолжение. Отец до сих пор разводит 
руками, вспоминая, как я отличился в тот вечер. Служба есть служба, и офицеры, 
не говоря уже о Викторе, пили понемногу. Я же, не выносивший ранее сивушного 
запаха, дул водку стаканами. На глазах у потрясённых свидетелей я выпил за 
вечер больше литра и, что самое удивительное, оставался совершенно трезвым. 
Теперь-то я понимаю, что разгадка этого чуда находилась в пустой банке из-под 
тушёнки, но тогда необычайно вырос в собственных глазах и нетерпеливо ждал 
случая, чтобы продемонстрировать свою уникальную стойкость к алкоголю. Недели 
через две такая возможность была предоставлена. На вечеринке в честь моего 
возвращения собрались приятели, и я показал им, как пьют орлы-гвардейцы: залпом 
выкушал стакан водки, закусил дымом и… дальше ничего не помню, кроме того, что 
мне было очень плохо.
Поздним вечером Ряшенцев и Виктор проводили нас на станцию и усадили на 
платформу товарного состава, идущего в сторону Минска. Мы расцеловались, и с