первым оборотом колёс закончился самый кратковременный и незабываемый период 
моей жизни. Уставший отец дремал в углу, укрывшись шинелью, а я всю ночь не 
сомкнул глаз. «Все возвращается на круги своя» – семь лет назад мы, совсем ещё 
мокроносые пацаны, по этой дороге ехали зайцами в Интернациональную бригаду; 
теперь я возвращаюсь домой тем же путём и тоже зайцем. Я думал о друзьях моего 
детства, ещё не зная, что никого из них нет в живых: Гришка и Ленька 
действительно погибли при бомбёжке, а Федька Ермаков, наш славный Портос, ещё в 
сорок первом был смертельно ранен в бою с фашистской карательной экспедицией.
Я вспоминал Сергея Тимофеевича и Володю, и вновь переживал их гибель, и давал 
клятву навсегда сохранить в своём сердце благодарную память об этих 
замечательных людях; я вспоминал кроткого Митю Коробова и смешного Митрофанова, 
ушедших из жизни накануне Победы, Виктора Чайкина и Юру Беленького, протянувших 
мне руку дружбы после трагического боя у озера, маленького героя Заморыша, 
лопоухого Музыканта и до конца оставшегося для меня загадкой Жука, знаменитого 
разведчика Петра Савельева.
Я вспоминал о них всю дорогу, горевал о погибших, вытирал набегавшие слезы 
печали и потом думал о том, что я счастливый человек. Не потому, что остался 
жив и еду домой – так сложилась судьба, не моя это заслуга, и тут гордиться 
нечем. Я счастливый потому, что осуществились мои мечты: мы победили, и я внёс 
свою крохотную лепту в эту Победу. И я знал, что буду гордиться этим до конца 
жизни.

Моя повесть подходит к концу, осталось рассказать совсем немного. Через два дня 
я впервые оказался в Москве и прямо с Белорусского вокзала поехал на Красную 
площадь. В Мавзолей, увы, в тот день не пускали, и я, полюбовавшись 
кремлёвскими башнями, отправился на Казанский вокзал.
По дороге меня задержал патруль – снова подвёл внешний вид. Перед самым 
отъездом я получил новое обмундирование, в котором выглядел весьма карикатурно, 
поскольку на складе оказались только большие размеры: длиннющая, чуть ли не до 
колен, гимнастёрка, брюки-галифе, в которые я влезал до плеч, и огромные, сорок 
четвёртого размера ботинки. Сержант-патрульный даже облизнулся от удовольствия, 
увидев такое огородное пугало.
– Документики! – щёлкая пальцами, приказал он. – Торопишься? В отпуск небось? 
Ничего, ты у меня парочку дней в комендатуре строевухой позанимаешься!
Он изучил моё свидетельство, и лицо его вытянулось. Дружески похлопав 
огорчённого сержанта по плечу, я поспешил к билетным кассам и быстро понял, что 
честным путём мне на поезд не попасть. Потрясая документами, взмыленные от 
духоты и беспокойства, штурмовали кассы сотни солдат. По залу носились туманные 
слухи, что где-то формируется «пятьсот весёлый», как называли в войну сборные 
поезда из теплушек, но толком никто ничего не знал. Я решил добираться зайцем и 
пошёл на перрон – изучать обстановку. И здесь мне повезло: я познакомился с 
группой инвалидов, которые возвращались домой из госпиталя. Они оказались 
славными ребятами и тут же предложили ехать вместе: «От фрицев отбились и от 
контролёров как-нибудь отобьёмся!» Инвалиды представили меня проводнику, как 
провожающего, я помог им втащить в вагон вещи и сам устроился на любимой всеми 
пассажирами тех лет сверхплацкартной третьей полке.
Двое суток дороги я прожил как лунатик и ничего о них не помню. Чуть ли не на 
ходу выпрыгнув на перрон вокзала, я ринулся к уходящему переполненному трамваю, 
ухватился за ручку и на подножке доехал до рынка. Отсюда до моего дома было три 
минуты бега. Торопливо отвечая на приветствия и поздравления знакомых, я вбежал 
в подъезд, в один миг оказался на третьем этаже, рванул на себя до боли 
знакомую фанерную дверь нашей клетушки и, задыхаясь, сказал:
– Здравствуй, мама!