В жизни ещё на меня никто так не орал. Хорошенько отведя душу, Денисенко 
подозвал своего адъютанта, бросил на меня испепеляющий взгляд и приказал:
– Вышвырнуть этого субъекта из взвода разведки! Чтоб духу его там не было! Я 
обмяк.
– Куда именно? – предупредительно спросил адъютант.
– На кухню, в обоз, к чёртовой бабушке! Ординарца – сменить! Ты чего стоишь? 
Кругом марш!
Жук выругал меня последними словами, побежал к Денисенко хлопотать, но тот 
упрямо твердил: «В обоз!» Тогда Жук пошёл на обострение, и часом спустя, бок о 
бок с Васей Тихоновым, я занимался строевой подготовкой под начальством старого 
друга, ныне помкомвзвода Виктора Чайкина.
Через несколько дней, со скандалом забрав с собой чуть ли не половину ребят, 
Жук ушёл в дивизионную разведку. С тех пор я потерял его из виду, хотя время от 
времени получал с оказией приветы, а впоследствии, с переходом на тыловой паек, 
то буханку хлеба, то банку тушёнки, которые тут же съедались в дружеском кругу. 
Ни разу не встречал я больше Музыканта, Приходько и других ребят, ушедших с 
Жуком, и лишь на марше увидел на мгновенье промелькнувшего в машине 
подполковника Локтева. А Юра Беленький так и остался в разведке, правда уже без 
«педалей» – командир полка счёл велосипеды излишней роскошью.
Мы прожили в палаточном лагере ещё недели две, пока не пришёл долгожданный 
приказ. Разобрав палатки, погрузив на автомашины и повозки имущество полка, мы 
в полном походном снаряжении выстроились на дороге.
– Домой шагом марш! – весело скомандовал комбат Ряшенцев.
И мы отправились домой – пешком по Европе.



ГЛАВА О СЧАСТЛИВОМ ЧЕЛОВЕКЕ

Последующие два месяца мне как-то не запомнились. После бурной фронтовой жизни, 
с её острыми переживаниями и опасностями, эти месяцы промелькнули довольно 
уныло и бледно.
Наша дивизия вновь расположилась в сыром лесу, километрах в пяти от 
разрушенного белорусского городка, и мы с первых же дней принялись за 
возведение капитального жилья. Работали на совесть, потому что знали, что если 
не успеем построить к зиме казармы, то будем мёрзнуть в палатках. С утра до 
позднего вечера мы расчищали территорию, рыли котлованы под фундаменты, 
заготавливали и перетаскивали на своих плечах строительный лес, тесали и пилили 
бревна, а к ночи, выжатые до основания, без сил валились на «перины», как 
прозвали ребята набитые соломой тюфяки. Мы быстро обносились и похудели – 
тыловой паек не шёл ни в какое сравнение с богатыми фронтовыми харчами. Мы 
понимали, что страна оголодала за войну и большего не в состоянии нам дать, но 
одним пониманием сыт не будешь.
Первое время нас поддерживали посылки от Жука и мешок картошки, честно 
заработанный Виктором в МТС за ремонт дизеля. Но в дальнейшем ускользать на 
приработки не удавалось, а посылки приходить перестали: Локтев и Жук уехали в 
Москву на парад Победы в составе колонны Первого Украинского фронта. (Несколько 
месяцев спустя я смотрел кинорепортаж о празднике Победы и, увидев проходящих 
по экрану Локтева и Жука, насмерть перепугал соседей своим ликующим воплем.)
Старшие возрасты демобилизовывались, и мы всем полком провожали убелённых 
сединами ветеранов.
В новеньком, с иголочки, обмундировании, надев ордена и медали, они стояли в 
прощальном строю, и на глазах старых солдат были слезы. После торжественной 
церемонии ряды перемешались, «папаши» обнимали и целовали «сынков», которые так 
долго были их равноправными товарищами, и донельзя взволнованные уходили на 
станцию.
Уехал и папа Чайкин, старый ворчун и, к моему искреннему удивлению, дважды 
орденоносец: лишь после его отъезда я узнал, что ротный писарь подбил гранатами 
два танка и вместе с Виктором прямо на поле боя вытащил из горящей 
тридцатьчетверки тяжело раненных, полузадохнувшихся ребят. На прощанье папа 
Чайкин неожиданно для всех расчувствовался и, осыпав поцелуями своего 
«непутёвого молокососа», откровенно прослезился.
– Первый раз батя разнюнился! – поражался Виктор, у которого самого глаза были 
на мокром месте. – Сдаёт старик, не иначе!
Не покидали мысли о доме и меня. Было обидно, конечно, что не заработал никакой 
награды и что не пройтись мне по главной улице города с высоко поднятым носом, 
но я успокаивал себя тем, что войну хотя и к шапочному разбору, но повидал. 
Теперь очень хотелось учиться, читать умные книги и набираться знаний, чтобы 
стать таким же образованным и уважаемым человеком, каким был Сергей Тимофеевич 
Корин и каким так хотел стать незабвенный друг Володя Железнов. Мать засыпала 
меня письмами. Она сообщала, что двадцать восьмой год в армию до сих пор не 
призвали, и требовала, чтобы я на этом основании просил о демобилизации. На 
этот случай она выслала мне мой паспорт. Виктор, знавший мою историю, предлагал 
переговорить с Ряшенцевым, но я никак не мог на это решиться: как-то неловко 
было перед ребятами.
Так продолжалось до середины августа, и я уже начал было привыкать к будням 
тыловой жизни, как в течение недели произошли события, перевернувшие все вверх 
дном.
В один прекрасный день Виктор, напустив на себя крайне таинственный вид, повёл 
меня в штаб батальона, где Ряшенцев, улыбаясь, вручил мне маленький листок. Это