Очень обидно было бы умереть 9 мая и даже неделю спустя, но Победе одинаково 
требовались жизни тех, кто сложил свои головы в Брестской крепости, и тех, кто 
погиб под Прагой после подписания акта о капитуляции.
Вот почему ещё в двадцатых числах мая тысячи семей, не понимая, не веря, не 
сознавая, как это могло произойти, получали скорбные листочки: «Погиб смертью 
храбрых 9-го… 12-го… 15-го мая 1945 года», – тогда, когда никто уже, казалось, 
не должен был умереть в бою.
Мы входили в чешские деревни первыми, потому что танки, торопясь в Прагу, 
проскакивали мимо – и мне трудно подобрать слова, чтобы рассказать, как нас 
встречали. Девушки в праздничных платьях целовали потные, небритые лица солдат, 
дети висли на наших шеях, а надевшие добытые из сундуков свадебные костюмы 
старики подносили кружки с холодным пивом.
– Руде Армаде – наздар!
– Ать жие Руда Армада!
Мы успели прийти – и эти деревни не были сожжены, их жители остались живы. Мы 
понимали друг друга без переводчика, их речь была похожа на нашу, и на их лицах 
была непередаваемая радость. Однажды Локтеву не дали пройти по деревне своими 
ногами: парни с трехцветными повязками на рукавах, возвратившиеся домой 
партизаны, пронесли его по длинной мощёной улице и опустили на землю в конце 
деревни.
Мы, молодые солдаты, попавшие на фронт уже на территории Германии, такого ещё 
не видели. Только в этих чешских деревнях, названия которых не остались в 
памяти, я понял, что такое возвращение народу свободы. Наверное, в этом и есть 
высшее счастье солдата – сделать людей свободными, видеть слезы радости на их 
лицах и не стыдиться своих слез.
На войне люди привыкают к страданиям и чужой смерти, страдания запоминаются 
больше радости – так устроен человек. Но когда я встречаю солдат, много лет 
назад освобождавших чешские города и деревни, мы одними словами говорим об 
одном и том же – как нас встречали. Мы вспоминаем ликующее «Наздар!», девичьи 
поцелуи – по десятку на каждого из нас, хлеб-соль, кружки с холодным пивом и 
сотни, тысячи счастливых человеческих лиц.

Если бы я не читал и не знал по рассказам, сколько опасностей подстерегает 
разведчиков на каждом шагу, то мог бы подумать, что попал в команду для 
выздоравливающих. Полдня мы ехали впереди полка на велосипедах, вдыхая аромат 
цветущих яблонь, с интересом рассматривали каменные распятия на дорогах и 
подолгу беседовали со встречными чехами. Мы угощали их трофейными сигаретами, 
сами охотно угощались свежим молоком и катили дальше.
Неожиданно для себя попав в разведку, я рисовал в своём воображении совсем 
другие картины. Однако я не лез к ребятам с вопросами, сознавая, что солдат, 
фронтовая биография которого началась месяц назад, нелепо выглядит в глазах 
бывалых разведчиков, прошедших огонь и воду и медные трубы. К тому же отношение 
ко мне поначалу было более чем прохладным – не только потому, что в разведке, 
собирающей в себе «сливки» полка, я оказался не по заслугам, а «по блату», но и 
потому, что Заморыш, несмотря на запрещение, разболтал товарищам историю 
знакомства новичка с их командиром. Жука разведчики боготворили: он был по 
возрасту старше, на голову умнее и опытнее всех, его ироничной речи, ловкой 
жестикуляции, походке явно старались подражать, и я чувствовал, что на меня 
смотрят угрюмо, исподлобья – как на человека, по вине которого Петька Савельев 
три года хлебал тюремную похлёбку. Жук время от времени подбадривал меня 
репликами, снисходил до разговоров Заморыш. Для остальных ребят я не 
существовал.
Нечего и говорить, как мне было обидно. Я оказался среди людей, которым был 
безразличен, и с грустью вспоминал свои взвод, из которого столь опрометчиво 
ушёл. До сих пор мне везло: Сашка и Хан скрасили тяжёлые будни запасного полка, 
незабвенные Володя Железнов, Сергей Тимофеевич и в какой-то мере Митрофанов – 
дорогу на фронт и первые две фронтовые недели, а дружба с Виктором и Юрой 
вернула меня к жизни после гибели друзей у проклятого немецкого озера. На 
фронте нельзя быть одиноким – даже несколько часов, и я быстро это понял.
И тогда я решился на такой шаг. Выбрав момент, когда все оказались рядом, я 
попросил внимания и откровенно сказал о том, что вы только что прочитали. Я 
добавил, что навязываться никому не собираюсь и могу тут же возвратиться в свою 
роту, где остались мои друзья и где никто не станет воротить от меня нос. 
Ребята явно не ожидали такой исповеди, чувствовалось, что она произвела 
впечатление.
Жук помрачнел, и под его тяжёлым взглядом все опустили глаза.
– А я и не знал, что Заморыш стал треплом, проговорил он, глазами пригвождая к 
месту своего помощника. – Не прячь фары, этого я не люблю. Нашкодил – смотри 
прямо. Вот что, я не римский папа, который продавал народу индульгенции за 
трудовые деньги. Если Пётр Савельев отпустил кому-то грехи, значит такова была 
потребность его сложной души. Слышали, чтобы я разбрасывал по ветру неразменное 
слово «кореш»? Сеньор Арамис, он же Мишка Полунин, – мой старый кореш, понятно? 
Не его вина, но он со своими гавриками сделал для меня побольше, чем кое-кто из 
вас. Рекомендую по очереди к нему подойти и пожать его руку. Начнём с тебя, 
Музыкант. Ну?!
– Он тебе «червонец», а ты целуешься, как Христос, – проворчал Дима Казаков, 
могучий квадратный парень, прозванный Музыкантом за огромные, как морские 
раковины, уши. – Ладно, не бранись, тебе виднее. Давай пять, мушкетёр!

С этого разговора отношения наладились, а через несколько часов стали даже