знаменитую на весь мир картинную галерею. Но бой отдалялся – не останавливаясь, 
мы проскочили мимо Дрездена и вступили на асфальтированную дорогу, ведущую в 
горы.
Танки прошли несколько часов назад – ещё дымились зияющие раны бетонных дотов и 
пустые глазницы амбразур. Немцев не было видно, но нас, утомлённых двухдневным 
броском, подстерегала другая беда – нестерпимая жара. От лесистых каменных гор, 
от раскалённой дороги несло как из пекла, и мы, обливаясь потом, проклинали 
безжалостное солнце. Повсюду, сколько хватало глаз, были только горы и 
скользящая между ними чёрная лента шоссе, заполненная людьми, повозками и 
машинами. Мы тяжело поднимались в горы, спускались и снова поднимались весь 
день восьмого мая, и именно здесь я впервые увидел, как падают люди, сражённые 
усталостью и солнцем. Их поднимали, отливали водой и клали на повозки – за 
каждой ротой тянулись повозки, нагруженные станковыми пулемётами и боеприпасами.
 Даже молодые здоровые солдаты брели стиснув зубы, а среди нас было много 
пожилых, и каждый из них нёс на себе скатку, карабин, гранаты и вещмешок. Бой в 
сыром, холодном лесу, рукопашная в траншеях, атака на деревню – все меркло 
перед этим маршем через Рудные горы.
Я был очень худым, но крепким мальчишкой, со здоровым сердцем и лёгкими 
неутомимого футболиста-любителя. Так вот, наступил момент, когда я отдал бы 
десять лет жизни, чтобы сесть на повозку. Каждый шаг доставлял мне мучительную 
боль, и пот, струившийся ручьями по моему лицу, был вдвойне солёным от слез. Я 
совершил глупость, размеры которой легко поймёт любой солдат. После первых 
суток пути мы, уничтожив в коротком бою роту фашистов, обосновались на ночь в 
охотничьей усадьбе, расположенной в глубине леса на берегу обширного пруда с 
причёсанными берегами. Говорили, что она принадлежала гитлеровскому 
фельдмаршалу Листу – я сам не без удовольствия всадил очередь в портрет 
какого-то напыщенного генерала с оловянными глазами, но запомнилась усадьба не 
этим. Стены комнаты, в которой мы спали, были обиты красивой блестящей материей,
 и мы, несколько молодых солдат, изорвали её на портянки: клюнули на блеск, как 
вороны. И на одном привале я решил переобуться – злосчастная мысль, доставившая 
мне столько горя. Выкинув свои добротные полотняные портянки, я обмотал ступни 
трофейными и километров через пятнадцать шагал словно по раскалённым угольям. 
Юра стащил с меня сапоги, ахнул и обругал последними словами: фельдмаршальские 
портянки оказались сатиновыми, они не впитывали в себя пот. Юра перевязал мне 
окровавленные ступни, отдал свои запасные портянки, но всё равно я страдал 
немилосердно: часы страданий поглотили остатки сил. Я брёл в строю, передвигая 
очугуневшие ноги и мечтая только об одном: сейчас ко мне подойдёт Виктор и 
предложит сесть на повозку. Я даже высмотрел себе местечко на краю, между 
стволами двух пулемётов, и оно притягивало меня как магнит.
И Виктор действительно подошёл. Он был навьючен как лошадь – на его плечах 
висели две скатки, автомат и чей-то второй вещмешок.
– На повозку оглядываешься? – облизывая треснувшие губы, спросил он.
Я простонал и кивнул. Виктор зло усмехнулся.
– Куренцов в три раза старше нас – топает, Васька Тихонов два раза падал и на 
повозку не просится, а ты? На повозку не сядешь, даю тебе слово. Ошибся я в 
тебе, Полунин.
Виктор ушёл вперёд, сказал несколько слов такому же, как и он, навьюченному Юре,
 и тот, не обернувшись, покачал головой.
И тогда во мне что-то перевернулось – я физически ощутил это. Так неожиданным и 
сильным ударом вправляют вывих: короткая боль – и сразу же глубокое облегчение. 
Я пережил это ощущение в мгновенье, когда понял, что о повозке нечего мечтать и 
что Виктор и Юра, ставшие моими друзьями, теперь меня презирают.
Внешне ничто не изменилось: жарило беспощадное солнце, и тёплая противная вода 
во флягах не утоляла, а усиливала жажду. Удавами душили скатки, килограммы 
оружия давно превратились в пуды, и солдаты шли от привала до привала, напрягая 
последние – нет, сверхпоследние силы. До конца Рудных гор оставалось километров 
двадцать, и все эти нескончаемо длинные километры я тащил на себе карабин 
Куренцова, скатку Васи Тихонова и диски от ручного пулемёта, которые насильно 
вырвал из рук почерневшего Чайкина-старшего. Я бы навьючил на себя больше, но 
просто некуда было вешать. На привалах я брал у ездового ведра, бежал за водой 
и поил весь взвод.
– Двужильный ты, Мишка, – удивлялись ребята. – Как ишак.
Я скромно отмахивался, но сердце моё бешено стучало от гордости. Виктор упрямо 
меня не замечал, но я твёрдо знал, что он ко мне подойдёт первый – сам бы я ни 
за что на свете этого не сделал. Наконец он не выдержал и стал рядом. Теперь 
уже я с хрустом отвернул голову в сторону.
– Шейные позвонки не поломал? – засмеялся Виктор.
Я вяло огрызнулся.
– Лапу! – весело сказал Виктор. – Ну!
– А в ком ты ошибся, напомни? – мстительно спросил я, прикладывая ладонь к уху.
Виктор ударил меня по ладони, я саданул его в бок. Мы обхватили друг друга и 
повалились на траву, хохоча во все горло.
Я был счастлив.



ВСТРЕЧА С ДЕТСТВОМ

– Смир-рна! Равнение на-пра-во!
Мы вскочили. Перед нами, с ленивой усмешкой глядя на наши испуганные физиономии,