госпитальной койке? Стоит ли шагать по этой дороге, есть, пить и болтать с 
друзьями, если ты точно знаешь, что через два-три дня тебя не станет?
Хорошо, что нет и не может быть зеркала судьбы.

Стыдно признаться, но лишь в двадцатых числах апреля я впервые услышал стихи 
великого поэта Сергея Есенина. Их читал нам наизусть Вася Тихонов, солдат 
пополнения, бывший военнопленный. Когда, умываясь, он разделся до пояса, нас 
передёрнуло: его спина была покрыта глубокими шрамами. Товарищи по лагерю 
рассказали, что Вася бросил ломоть хлеба в камеру смертников, и эсэсовец, 
привязав преступника к столбу, убивал его тяжёлой плетью. Но Вася выжил, его 
молодой организм уже почти оправился от двух лет каторги, и лишь в чистых, как 
у Мити Коробова, глазах надолго сохранилась печаль.
На привалах мы собирались вокруг него, и Вася медленно и глухо, нараспев читал:


…Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне…


Ничего подобного мы раньше не слышали и были потрясены. Уже тогда, как теперь 
мне кажется, я понял, что только гении отличаются друг от друга, а 
посредственности все похожи, как подстриженные кусты; что гений бросает в почву 
семена, а сочинитель – простые камушки.

Но сон забывается на следующий день, а ту неделю я запомнил на всю жизнь.
Нам снова достались леса, да ещё озера и болота. Такой и осталась в памяти 
Германия – искажённое представление о стране, где из каждого квадратного метра 
земли извлекают выгоду. Но лесное междуречье Нейсе и Шпрее щетинилось дзотами и 
бронеколпаками, там была создана глубоко эшелонированная оборона. А в лесах 
южнее и западнее Берлина немцы не ожидали нас видеть, армия Венка создавалась 
наспех и для наступления, а не обороны. И поэтому война здесь была иной – 
наверное, похожей на ту, какую вели наши войска в тягостные месяцы отступления 
в глубь России. Лишь с той колоссальной разницей, что теперь горели не наши 
леса и деревни и речь шла не о жизни и смерти нашей страны, а только о 
неизбежном разгроме фашизма.

Разведка донесла, что нам навстречу движутся крупные силы немцев. Мы обогнули 
большое лесное озеро и заняли оборону на его берегах. Занять оборону – значит 
окапываться, рыть траншеи и оборудовать командные пункты, огневые точки. К 
счастью, грунт был песчаный, а круто спускающиеся к воде холмистые берега были 
как будто созданы природой для того, чтобы облегчить нашу задачу.
Между нами и лесом лежал широкий зеленеющий луг. В мирное время, наверное, 
отдыхающие гоняли здесь мячи, загорали и смеялись. А теперь, ломая деревья и 
осыпая траншеи снарядами, из лесу вышли штук сорок танков.
То, что произошло в последующие минуты, нельзя назвать битвой – это было 
побоище.

Второй и последний раз я увидел, как ИЛы уничтожают танки. Штурмовики слетелись,
 словно школьники на звонок. Они буквально заклевали танки, забросали их 
мелкими бомбами и уложили из пулемётов пехоту. Мы даже не стреляли, зарылись в 
землю и ждали, опасаясь не немецких танков, а своих бомб – такие случаи бывали. 
Но штурмовики сработали чисто, и, когда гул моторов отдалился, наступила 
мёртвая тишина, прерываемая стонами раненых. Командир полка послал одну роту 
прочесать близлежащий лес, а мы высыпали из окопов – смотреть и считать. Какая 
сила нужна была для того, чтобы согнуть, как еловую ветвь, длинноствольную 
пушку «тигра»! Ещё дымились обгоревшие тела танкистов, и сотни солдат 
раскинулись в неестественных позах. Все немцы были молодыми, крепкими ребятами 
– офицерская школа, как мы узнали. Я подобрал полевую сумку, заглянул в неё: 
«Майн кампф», эрзац-шоколад и письма. С обложки глазами шизофреника смотрел 
Гитлер. Его в эти минуты ищут в каждом берлинском доме наши ребята, чтобы 
посадить в железную клетку и возить по всему миру – так было решено в нашем 
взводе, когда мы ещё думали, что пойдём на Берлин.
– Брось, – поморщился Володя. – Ого, как смотрит!
Мы набрели на раненного в ногу немца и столкнулись с его взглядом. В нем была 
боль и ненависть. Володя вытащил кинжал, и немец, застонав, закрыл лицо руками.
– Вот дурья голова, – возмутился Володя, разрезая на немце сапог. – Раненых мы, 
фриц, не кончаем, запиши и маленьким фрицам расскажи.
И начал ловко бинтовать окровавленную ногу. Немец, приподнявшись и опершись на 
локти, молча смотрел, и взгляд его не смягчался.
– Будь ты на его месте, пристрелил бы он тебя как собаку, – сказал я.
– А я и не собираюсь с ним местами меняться, – беззаботно ухмыльнулся Володя. – 
Я теперь, брат Мишка, буду осторожный – я, может, профессором хочу стать, а то 
и доцентом!
– Наоборот, профессор повыше доцента, – поправил я.
– Ладно, сначала доцентом, мы люди не гордые, – согласился покладистый Володя и 
улыбнулся своей белозубой улыбкой.

Немецкая авиация, по-видимому, перестала существовать – самолёты с чёрными 
крестами на крыльях в небе больше не появлялись. И наши истребители и