штурмовики летали, как на воздушном параде в Тушине, – боясь только выговоров 
от начальства за лихость.
Несколько дней наш полк держал оборону, не продвигаясь ни на шаг: немцы яростно 
атаковали по пять-шесть раз в сутки, не считаясь с ужасающими потерями. Корпус, 
частью которого мы были, закрывал Венку дорогу на город Белиц, которого, 
пропади он пропадом, никто из нас и в глаза не видел и о существовании которого 
не подозревал. Фашисты лезли вперёд, их штабелями укладывали с воздуха, и они 
бросались в другую щель, где их встречали тридцатьчетверки. Ряшенцев говорил, 
что даже в Сталинграде он не видел столько трупов. Я слышал, как Локтев сказал 
своему замполиту майору Кривцову: «Самые глупые немцы за всю войну! Лезут, как 
мотыльки на огонь».
Несколько дней продолжалась эта бойня, и мы уже свыклись было с мыслью, что за 
нас будут воевать самолёты и танки, как вдруг все изменилось.
В отчаянной ночной атаке немцы прорвали правый фланг корпуса и хлынули в наши 
тылы. Но это было их последним успехом: подоспевшие на помощь войска заткнули 
образовавшуюся брешь и погнали немцев обратно.
В результате наш полк вторично за одну неделю попал в окружение – парадокс 
последних дней войны.
Потом рассказывали, что большинство штабных офицеров стояли за круговую оборону.
 Но Локтев был против, и его решение спасло полк.

С востока и севера, куда отступали прорвавшиеся немцы, деревья подходили чуть 
ли не вплотную к воде, и Локтев ограничился тем, что приказал заминировать 
берега. А с юга и запада озеро отделял от леса широкий луг, о котором я уже 
говорил. Нападения следовало ждать отсюда – вряд ли немцы рискнут форсировать 
озеро, когда один пулемётчик на берегу стоит целого взвода.
Локтев оказался прав, хотя не учёл одного: что немцев могут в озеро сбросить. А 
случилось именно так.
Когда наши танки прижали отступающих к восточному берегу, те ринулись в обход, 
но начали подрываться на минах. Положение у фашистов стало безвыходным, в 
неравном бою с нашей танковой бригадой их ждало неминуемое уничтожение. И тогда 
они полезли в воду.
Озеро закишело лодками, плотиками, связанными стволами деревьев. Многие немцы 
плыли раздетыми, держа оружие в вытянутых над головами руках. Дул сырой, 
промозглый ветер, и небо, затянутое тёмными тучами, лишило нас поддержки 
авиации, к которой мы так привыкли.
Полк оказался между молотом и наковальней.
Мы не знали, что нам на помощь спешат танки, что, если бы было тихо, мы 
услышали рёв их моторов. Но все равно об этом некогда было думать.
На луг в окружении сотен солдат выползло десятка полтора немецких танков. Они 
приближались, ведя шквальный огонь по траншеям, явно стремясь отвлечь наше 
внимание от озера, и это наполовину им удалось. По танкам била вся полковая 
артиллерия и даже трофейные фаустпатроны, которыми предусмотрительный Локтев 
вооружил один взвод, мины косами срезали пехоту – поле боя превратилось в 
кромешный ад.
– Первый взвод – бить по озеру!
С уцелевших лодок и плотов сыпались автоматные очереди, а из воды, покрасневшей 
от крови, слышались жуткие крики утопающих. Разорвался снаряд, и меня больно 
ударило в лоб комком земли, Я быстро протёр глаза и мгновенье, остолбенев, 
смотрел на Митрофанова. Согнувшись, он с бессмысленной улыбкой держался обеими 
руками за живот, а на его шинели расплывалось тёмное пятно.
– Костя! – закричал я. – Костя!
– Жжёт, сволочь… – падая, проговорил Митрофанов.
– Стреляй! – срывая голос, закричал мне Володя.
Несколько десятков немцев уже выбрались на берег и лежали, не в силах поднять 
головы, а ветер отгонял куда-то в сторону лодки и плотики, нагруженные 
мертвецами. За спиной послышался рёв танка, и я не успел испугаться, как Володя 
сдёрнул меня на дно траншеи. Через секунду стенки траншеи как будто стали 
сдвигаться. «Конец», – мелькнула мысль, и я потерял сознание.

Ничего со мной не случилось – слегка контузило, помяло землёй, и день-другой 
звенело в ушах.
Танк, что утюжил нашу траншею, поджёг Володя – взорвал гранатой закреплённые на 
задней броне канистры с горючим. Он бросал гранату в упор и не уберёгся: 
крохотный осколок пробил ему висок. Володя умер мгновенно и не видел, как 
подоспевшие тридцатьчетверки смяли вторую волну атакующих немцев.
Не узнал Володя и того, что за несколько минут до него осколком разорвавшегося 
в траншее снаряда был наповал убит Сергей Тимофеевич.
Они встретились и полюбили друг друга живыми, и смерть их не разлучила. Мы 
похоронили их рядом, в братской могиле, вместе с маленьким Митрофановым и 
многими другими нашими товарищами.
У меня пропали слезы, и я не мог плакать. Но в ту минуту, когда мы стояли на 
краю могилы и отдавали последний долг погибшим, я впервые понял, что означают 
слова – сердце обливается кровью. Я смотрел на Володю и Сергея Тимофеевича и 
думал, что больше никогда в жизни не смогу улыбаться. Виктор Чайкин и Юра 
Беленький что-то говорили: видимо, что война есть война, но у меня звенело в 
ушах, и я ничего не слышал.
Дав прощальный салют над братской могилой, мы покинули озеро, из которого ещё 
много лет, наверное, люди не будут пить воду, и луг, на который невозможно было 
ступить – его устилали трупы. Кто-то сказал, что «труп врага хорошо пахнет». Я