тщательно осмотрел выбоины в стенах, разбитые окна, переписал мебель и уселся 
за гроссбух – подсчитывать убытки, наверное.
– Счёт нам готовит, – усмехнулся Митрофанов. – У такого зимой снега не 
выпросишь.
Из дверей, держась за материнский подол, расширенными от любопытства глазами на 
нас смотрели три девчонки. Старик осклабился и полистал словарик.
– Внучки, – выговорил он. – Их бин Фридрих Шульц. Прошу любить и жалувать.
– Нет уж, папаша, любить мы тебя не будем, – с достоинством ответил Митрофанов.
 – Откуда я знаю, может, твой сынок мой Мценск жёг или комбата Макарова 
пристрелил. Поэтому существуй себе на здоровье, а девчонкам передай от меня 
жратву – банку тушёнки из НЗ и шоколад, который я, между прочим, честно 
завоевал в качестве трофея.
Хозяин рассыпался в благодарностях, но Митрофанов знаком его остановил:
– Как будешь корову доить, – Митрофанов подёргал в воздухе за воображаемое вымя,
 – крынку парного молока не забудь, в обмен на цукер. Понял, господин Шульц? 
Му-у-у!
Назначенный помощником командира взвода Володя принимал пополнение, ему было не 
до нас, и мы с Митрофановым пошли бродить по деревне. Выглядели мы замечательно.
 На ногах новенькие брезентовые сапоги-трофеи, на ремнях – кинжалы и пистолеты, 
на гимнастёрках – гвардейские значки; наши лихо заломленные набок пилотки, 
небрежная походка и прищуренный взгляд свидетельствовали о том, что идут 
стреляные птицы, видавшие виды орлы-гвардейцы. Я отдал бы год жизни, чтобы меня 
сейчас увидели Тая и Сашка. Митрофанов мечтал о том же. Куда девались робость и 
неуверенность в себе пришедшего в запасной полк щуплого, низкорослого 
солдатика! Теперь Митрофанов был на отличном счёту: быстрее всех ползал 
по-пластунски, метко бросал гранаты, уложил – это наверняка – на наших глазах 
трех немцев и был вернейшим кандидатом на медаль.
– Вернусь домой, – пыжась, разглагольствовал он, – курсы шофёров закончу, 
домишко отгрохаю и к Варьке посватаюсь. Если уже теперь носом вертеть будет – 
наше вам с кисточкой, другая найдётся! Правильно рассуждаю?
На площади перед штабом слышался смех: солдаты окружили группу очень худых, 
оживлённо жестикулирующих людей в штатском. Это были итальянские и английские 
военнопленные, освобождённые из лагеря. Узнав, что все попытки объясниться 
оказались безуспешными, я решил внести свой вклад в это благородное дело.
– Ай эм Михаил Полунин, – сообщил я, ударив себя кулаком в грудь. – Ай эм 
гвардеец.
– Джон Смит, – слегка склонив голову, представился высокий носатый англичанин.
– Ду ю спик инглиш? – растерявшись, бездарно спросил я.
– Иес, иес, – заулыбался англичанин.
– Ай эм глед ту си ю, – поведал я и, подумав, добавил: – Инглиш ленгвидж ис 
бьютифул, ситдаун, плиз.
– Во даёт Мишка! – восхитился Митрофанов. – Дуй до горы!
Но мой словарь уже был исчерпан. Поняв, что он имеет дело с гнусным самозванцем,
 Джон Смит разочарованно откланялся. Тогда общим вниманием завладел молодой 
юркий итальянец с чёрными глазами прожжённого плута. Он положил в ладонь 
горошину и тихо на неё подул. Горошина исчезла. Итальянец попросил у одного 
солдата автомат и, сделав страшно удивлённое лицо, вытряс горошину из ствола. 
Мы зааплодировали, а фокусник поклонился и… вытащил из моей пилотки Железный 
крест.
– Тьфу! – фокусник брезгливо швырнул крест на землю, затопал по нему ногами – и 
с немым изумлением уставился на моего англичанина. Все ахнули: на груди у него 
висел тот самый Железный крест. Джон Смит обиделся, сорвал крест и отбросил его 
в сторону.
– Паф, паф! – испуганно заверещал фокусник, показывая пальцем в небо. Мы на 
мгновенье задрали головы, а итальянец уже разводил руками и кланялся: на груди 
у Джона висели два креста. На этот раз англичанин разозлился не на шутку, 
сорвал злополучные ордена и демонстративно повернулся к фокуснику спиной. Общий 
хохот: на спине болтались три креста!
К нашему искреннему сожалению, вскоре подали автобус, и бывшие военнопленные 
уехали, махая из окошек руками.
А в деревню уже вступала длинная колонна немцев. Их было больше тысячи – 
измученных, высокомерных, ошеломлённых, несчастных людей в грязных зелёных 
шинелях и френчах. Впереди, не глядя по сторонам, ехал в машине фашистский 
генерал с перевязанной головой – ехал медленно, чтобы не отбиться от колонны, 
как на параде. Рядом с ним, страдая от насмешек, сидел наш автоматчик-ефрейтор.
– Разрешите обратиться, товарищ ефрейтор! – почтительно рявкнул Митрофанов. – 
Генерала поймали капканом?
– Пошёл ты к… – огрызнулся несчастный страж. – Дай лучше их фашистскому 
благородию воды напиться.
Митрофанов протянул фляжку и пошёл рядом с машиной. Генерал вытащил платочек, 
тщательно вытер горлышко фляжки и забулькал.
– Брезгует, – скривил губы Митрофанов, – А я уж после него – и в руки не возьму,
 пусть подавится моей фляжкой!
И сердито отошёл от машины.
– Вассер, вассер, – просили пленные.
Колонна остановилась, и с полчаса мы поили немцев водой. Мне стало не по себе: 
на меня грустными глазами смотрел мальчишка в длинной, до пят, шинели.
– Фольксштурм? – спросил я. – Гитлерюгенд?
Мальчишка кивнул. Проклиная себя за мягкосердечие, я протянул ему полплитки 
шоколада.