ТРИ ДНЯ НАСТОЯЩЕЙ ВОЙНЫ

Наконец-то я понял, в чём главная трудность войны.
В беспредельной, ни с чем не сравнимой физической усталости. В такой усталости, 
когда уже перестаёшь думать о том, что тебя могут убить или ранить, когда тело, 
лишённое последних сил, подчиняется только командам, которые одни и 
воспринимаются воспалённым мозгом.
От Нейсе до Шпрее мы дошли за трое суток. За все эти дни мы спали не больше 
шести часов. Однажды, когда Володя меня разбудил, оказалось, что я заснул в 
луже. Апрельские ночи холодные, и по всем правилам я должен был подхватить 
бронхит или воспаление лёгких. Я даже ни разу не чихнул. Не потому, что у меня 
было богатырское здоровье, отнюдь нет, а потому, что на фронте солдатский 
организм приобретает ещё не изученный наукой иммунитет. Ибо когда люди гибнут 
на поле боя или эвакуируются после ранений в медсанбат, выбыть из строя по 
законной в гражданке простуде – значит опозорить себя и пасть в глазах 
товарищей.
В эти дни я увидел больше трагедий, чем за всю свою жизнь.
Я видел, как горели дорогие нашим сердцам тридцатьчетверки, как, дымя, неслись 
к земле «ястребки». Я видел, как автоматная очередь срезала комбата Макарова, 
как крупный осколок разорвал грудь Владика Регинина, так и не осуществившего 
свою мечту показать альбом с фронтовыми карикатурами Кукрыниксам. Я видел на 
столбах и на деревьях трупы повешенных эсесовцами немецких солдат – они не 
выдерживали, отступали и поэтому стали «изменниками отечества». Трое суток мы 
не выходили из боя.

Цепь этих дней рассыпалась на звенья разорванных, не связанных один с другим 
эпизодов. Теперь это меня не удивляет. Я видел бой «от сих до сих», на 
крохотных участках, многие тысячи которых сливались в линию фронта. Я не знал, 
что делается в пятидесяти, ста шагах от нас, и это было закономерно, потому что 
солдатский кругозор – считанные метры перед тобой и вокруг тебя. Кругозор 
определил степень ответственности: я отвечал за свою жизнь и жизнь 
непосредственно окружавших меня товарищей, как и они – за мою. И если фронт 
неумолимо двигался к Берлину, если могучую лавину советских войск уже ничто не 
могло остановить, то наши отдельные солдатские жизни могли оборваться в любую 
секунду: они зависели от слепых случайностей.

Из первого настоящего боя мне в память почему-то особенно сильно врезалась одна 
деталь.

Когда мы побежали за танками, у меня распустилась обмотка. Я заметил это лишь 
тогда, когда упал, зацепившись за что-то. И ещё я заметил испуганные глаза 
Володи, обернувшегося на мой крик: он подумал, что меня ранило. Володя помог 
распутать обмотку и впервые за время нашей дружбы коротко и грубо меня обругал, 
но я нисколько на него не обиделся. Пригибаясь, стреляя на ходу в белый свет, 
мы бежали за танками, многие падали и не поднимались, а мы продолжали бежать. 
Танк, за стальной спиной которого мы укрывались, вдруг завертелся на месте, 
выпуская из-под себя быстро уползающую гусеницу, а из люков с автоматами в 
руках выпрыгнули два танкиста.
– Живы остальные? – на бегу спросил Володя.
– Живы, пушка целая, пусть стреляют!
– Айда с нами!
Переднюю траншею уже утюжили танки, а над дальней, второй, поливая её огнём, 
проносились ИЛы.
– За Ро-о-дину!
– Ура-а-а!
Мы ворвались в траншею, в ней повсюду валялись убитые, изувеченные немцы. 
Только из амбразуры полуразрушенного дота неожиданно загавкал пулемёт, и Володя 
швырнул в разорванный бетон одну за другой гранаты.
– Впере-ед!
Направо занимался пожаром сосновый лес, его и предстояло брать нашему полку. 
Здесь, кажется, стреляло каждое дерево – лес был до отказа насыщен немцами. 
Самое опасное – врытые в землю бронеколпаки: гранаты их не брали, а танки не 
всегда замечали. И ещё мины, выскакивавшие из земли и осыпавшие солдат 
шрапнелью. И хитро замаскированные дзоты и в траншеях и окопчиках немцы, 
сражавшиеся с яростью обречённых.
Лес мы очищали сутки. Мы продвигались от дерева к дереву, падали, стреляли, 
бросали гранаты и отвоёвывали метр за метром короткими перебежками. Потом мы 
научились делать так: помогали артиллеристам протаскивать орудия, и они 
расстреливали бронеколпаки и дзоты прямой наводкой. Много людей погибло в этом 
лесу.

Комбат Макаров погиб так.
Мы атаковали одинокий домик лесника – здесь находился штаб немецкой части. 
Немцы, четыре офицера, отстреливались до последнего патрона: рожки в их 
автоматах и обоймы пистолетов оказались пустыми. Эти четверо убили нескольких 
наших товарищей, но командир полка приказал любой ценой взять штабных «языков», 
и это спасло немцам жизнь. А комбату стоило жизни.