– Только Неле у нас нет, товарищ гвардии майор, – вздохнул Юра Беленький. – 
Санинструкторы подобрались – сплошные мужчины!
– Нет, вас нужно отсюда забирать, Сергей Тимофеевич, – засмеялся Локтев. – Даже 
такие мои железные кадры, как Беленький, и те в лирику ударились! И это перед 
наступлением!
Мы переглянулись. Интонация, с которой майор произнёс эти слова, уважительное 
обращение по имени-отчеству свидетельствовали о том, что командир полка хорошо 
знает, с кем ведёт разговор. Сергей Тимофеевич посерьёзнел.
– Спасибо, товарищи, за беседу, – вставая и глядя на часы, сказал командир 
полка. – Я ведь шёл к вам, Сергей Тимофеевич. В январе я проводил в госпиталь 
своего друга и вашего в прошлом аспиранта комбата Тихомирова. Он…
– Серёжа… – разволновался Сергей Тимофеевич. – Что с ним?
– Жив и почти здоров, я дам вам его адрес. Он часто вспоминал о ваших лекциях и 
совместной работе, мечтал после войны с вами встретиться, и я, узнав от 
Ряшенцева, что вы здесь, немедленно пришёл.
Сергей Тимофеевич благодарно кивнул и вытащил записную книжечку.
– Окажите ещё одну любезность – Сережин адрес…
– Вы сейчас пойдёте со мной, – раздельно выговаривая слова, произнёс майор. – 
Виктор, прикажи отнести в штаб вещи бойца Корина.
– Но я не хочу уходить из роты! – Сергей Тимофеевич изменился в лице.
– Рядовой Корин! – жёстко отрубил майор. – Вы можете возражать мне в частной 
беседе, но не на службе. Будьте добры выполнять приказание!
Сергей Тимофеевич беспомощно взглянул на наши огорчённые лица и, ссутулившись, 
побрёл за командиром полка.
Общее молчание нарушил Володя:
– Жалко, конечно, но правильно майор сделал. Чего такого человека под пули 
посылать в самый шапочный разбор? Меня, скажем, или Кузина любые баба с мужиком 
сделают играючи, нам и воевать.
– А мне, думаешь, жить не хочется? – проворчал Кузин. – Чем я хуже его, твоего 
умника?
– Кто сказал, что хуже? – зло удивился Володя. – Ты, Кузин, выше его на целую 
голову – ростом, конечно. Куда до тебя Тимофеичу! Он и за день половину того не 
съест, что ты слопаешь в один присест. Знал я, что ты звёзд с неба не хватаешь, 
но такого…
– Да нет, я и не говорю… – примирительно сказал Кузин. – Большой человек, чего 
там.
– Кончай перебранку! – предложил Виктор. – Всем ужинать и отдыхать – завтра 
будет жарко.

И всё-таки мне довелось остаться наедине с самим собой – заснуть я не мог. 
Какой там сон, когда под утро мы будем форсировать реку, врываться в чужие 
окопы, стрелять и бросать гранаты. Стояла полная тишина, прерываемая редкими 
очередями и отдалённым рокотом самолётов. Я часто курил и думал о том, что 
часов через восемь будет ясно, не зря ли я родился на белый свет. Ведь если 
подумать, я не принёс миру никакой пользы, исключая недолгую работу на заводе: 
матери – одни заботы, государству – сплошные убытки. Это будет на редкость 
обидно, если сразу убьют. Но эту мысль я сразу отбросил, потому что просто не 
представлял себя убитым – римляне сочинили «Помни о смерти» не для тех, кто 
только начал бриться. Тогда я стал мечтать о том, что обнаружу в бою 
неслыханную храбрость, но тут же вспомнил, что о том же грезил гашековский 
кадет Биглер, и переключился на ребят. За исключением труса и эгоиста Кузина, 
они мне нравились: бесшабашный Виктор Чайкин, который, оказывается, тоже начал 
воевать в шестнадцать лет; язвительный Юра Беленький, который имел право 
поднять на смех кого угодно, потому что на его гимнастёрке сверкала новенькая 
«Красная Звезда»; Митрофанов, маленький, но ехидный, наконец-то обнаруживший 
умение постоять за себя; Митя Коробов, добрый и безобидный, над чистотой и 
наивностью которого никто не смеялся – грех, как говорил Чайкин-старший, а уж 
он-то не прощал нам ни единой слабости. И Володя, самый близкий мне теперь 
человек, красивый душой и телом; с ним рядом я готов был идти куда угодно, 
потому что Володе верил куда больше, чем самому себе. А Сергей Тимофеевич? Я 
пожалел, что нельзя скоротать ночь в беседе с ним. Я всегда ревновал его к 
Володе, которого Сергей Тимофеевич откровенно полюбил, и мечтал, чтобы он и со 
мной разговаривал так же доверительно, по-отечески ласково…
Потом я заставил себя думать о Тае, о том, как она меня встретит. Но – 
удивительное дело! – сколько я ни старался, мысли о Тае ускользали из головы, 
не задерживаясь больше чем на несколько секунд. «Наверное, потому, что все 
выплеснул в письме», – решил я и начал думать о маме. Но ей я тоже отправил 
вечером письмо, в котором намекал, что наше училище примет участие в боях. 
Тогда я стал мечтать о встрече с отцом и братом, которые были где-то недалеко 
от меня: они писали, что надеются участвовать во взятии Берлина.
В конце концов всех вытеснил дядя Вася, и я с радостью и волнением отдался 
воспоминаниям. Я встречал в приказах Верховного Главнокомандующего его фамилию 
и радовался за него, но про себя: не хотелось козырять перед ребятами таким 
знакомством. По приказам же я определил, что танковый корпус дяди Васи 
сражается где-то в Прибалтике, и пожалел, что даже случайно не могу его 
встретить, хотя бы взглянуть на него – не станет ведь простой солдат бросаться 
на шею командиру корпуса…
Я долго думал о нем, а потом незаметно уснул и проснулся, когда началась 
артподготовка.