немцы ракеты пустили и начали по нему шпарить из пулемётов. Васька нырял, 
метров по десять под водой плыл, да не доплыл… Как вспомню, до сих пор сердце 
жмёт – кореш он был мой.
Ночью, когда все уснули, я, волнуясь, шёпотом спросил Володю:
– Ты вот все рассказывал, а я думал про себя: как узнать, трус человек или не 
трус? По глазам, что ли? Володя помолчал.
– Сразу этого никак нельзя узнать, – наконец ответил он. – Иной человек 
незаметный такой, скромный, а в бою хорош; другому, как посмотришь на него, 
море по колено, а в деле совсем никудышный. Когда я в первую переделку попал, 
до того перепугался, что даже икал со страху. А потом на людей посмотрел, и до 
чего стыдно стало – хоть глаза прячь. Привык понемногу. Пуля или осколок – они 
любого находят: и кто впереди бежит и кто сзади хоронится. Так уж лучше по 
совести воевать, чтоб люди в твою сторону не плевали…
– Володь, а Володь, можно, я буду в бою тебя держаться, чтобы привыкнуть 
быстрей? А то я очень в себе не уверен…
– Чудак ты, Мишка, – заулыбался в темноте Володя. – Держись, конечно, смешно 
даже. На второй день привыкнешь!
– А мне не смешно, – неожиданно послышался тихий голос Сергея Тимофеевича.
– Разбудили мы вас? – виновато спросил Володя.
– Нет, я так и не заснул, тоже думаю… Видишь ли, друг мой, что кажется простым 
и ясным, к примеру, хорошему пловцу, то очень беспокоит людей, не умеющих 
плавать. По мне ведь тоже ещё никто не стрелял, и я не знаю, как буду 
чувствовать себя в эту минуту. К тому же мне не приходилось в жизни драться, и, 
если дело дойдёт до рукопашной, я вряд ли смогу соперничать с молодым и ловким 
противником. Конечно, в глубине души я верю, что в решающую минуту 
самообладание меня не оставит, но я бы дорого дал за то, чтобы первый бой уже 
прошёл… Если тебе смешно – смейся, я нисколько не обижусь.
– Что вы, Сергей Тимофеевич, я ведь понимаю… Только уж вы-то совсем зря 
беспокоитесь, по нашей примете такого человека, вроде вас, всегда уважать будут,
 и в тылу и на передовой.
– Это какая же примета? – улыбнулся Сергей Тимофеевич.
– Обыкновенная вещь: если человек в жизни справедливый и совестью своей не 
поступается, то и на передовой он самим собой останется. Точная примета, Сергей 
Тимофеевич, ни разу не обманула. Вот и сейчас: думаете-то вы не о том, чтоб 
выжить, а о том, чтоб совесть чистой сохранить. Я в вас с первого дня не 
сомневался, Сергей Тимофеевич, вы уж извините, не привык в глаза высокие слова 
говорить…
– Хорошо, мне хочется выговориться. Каждый человек должен хранить в душе хотя 
бы один поступок, которым он может гордиться – молча, про себя; поступок, 
который в глазах самого человека оправдал бы его существование в мире. Это не 
индульгенция от всех грехов, которой можно обмануть кого угодно, кроме самого 
себя, а лишь глубокое внутреннее удовлетворение. Сколько я ни рылся в своей 
памяти, такого поступка припомнить не смог; да и не стоило рыться, будь он – 
вспомнился бы без труда. Вот почему я рад, что оказался здесь, в этой теплушке, 
что нашёл в себе силы подняться до уровня простого русского солдата – пусть не 
совсем полноценного, не очень молодого, но всё-таки солдата. Я говорю вам вещи, 
которые не стал бы говорить никому: мне кажется, что вы меня правильно поймёте.
– У меня тоже нет такого поступка, – вздохнул Володя. – Что я делал до войны? 
Бил морды, с девчонками целовался да отплясывал на вечеринках… А ты, Мишка?
– И вспомнить нечего, – огорчённо сказал я. – А ты-то чего вздыхаешь? Орден 
заслужил, медаль…
– Эх, Сергей Тимофеевич! – размечтался Володя. – Взяли бы вы меня на выучку, 
когда война закончится…
– С большой радостью, Володя, – серьёзно ответил Сергей Тимофеевич. – Голова у 
тебя хорошая, было бы желание.
– Какая там хорошая, – засмущался Володя, – Семь классов я всего одолел, 
восьмого у нас в селе не было. Дурак я, в райцентр ездить поленился, как многие 
ребята, деньги побыстрей зарабатывать потянуло, вот и остался недоучкой…
– Тебе двадцать лет, друг мой, – проговорил Сергей Тимофеевич. – В такие годы 
жизнь – это сплошное будущее. Даже я, хотя мне через четыре года пятьдесят, 
отнюдь не считаю, что жизнь позади: после войны я надеюсь закончить большую 
книгу по истории Древней Руси, надеюсь разыскать двух своих учеников и 
продолжить с ними работу. Где-то командует ротой Серёжа Тихомиров – последнее 
письмо от него я получил полгода назад, и совсем затерялся Ваня Лебединский, 
светлая голова… Победим, вернёмся домой – будешь жить у меня и учиться; 
племянник мой обзавёлся семьёй, а я одинок, как и ты.
– Да… – протянул Володя. – Всех потерял – подчистую…
– Прости, что напомнил невзначай, – с сожалением сказал Сергей Тимофеевич.
Мы закурили. Монотонно, убаюкивающе стучали колеса, в окошко врывался свежий 
воздух весенней ночи. Я никак не мог отделаться от одной мысли.
– Сергей Тимофеевич, – спросил я. – А вашего ученика Лебединского звали 
случайно не Иван Николаевич?
– Именно так, – разволновался Сергей Тимофеевич, – он до войны учительствовал в 
Нижнегорске. Вы его знали?
– Усатый! – вырвалось у меня. – Извините, мы так его звали. Так он, Сергей 
Тимофеевич, на третий день войны ушёл на фронт вместе с моим отцом – вот почему 
я запомнил точно. Мы их провожали.
– Что вы ещё о нем знаете?
– Отец писал, что под Ельней их часть вырвалась из окружения и под самый конец 
Ивана Николаевича убило миной. Отец сам видел.