сала и полмешка картошки, и мы устроили в теплушке лукуллов пир, праздник еды, 
настоящую оргию насыщения. К сожалению, за десять дней дороги таких заказов 
больше не попадалось, и вообще мы чаще работали «за спасибо»: места шли 
голодные, вдовьи, рука не поднималась брать с измученной женщины за вспаханный 
огород или починенную крышу. А после Киева эшелону и вовсе дали «зелёную улицу»,
 получасовые стоянки не позволяли развернуться частной инициативе, и мы 
полностью перешли на паек.
– Ничего, на фронте отъедимся, – успокаивал Володя и разворачивал перед нами 
ослепительные перспективы, нещадно при этом привирая.
– Как только солдат попадает на передовую, – излагал Володя, – ему тут же 
выдают вот такую банку красной икры, вот такой кусок масла и сколько хошь хлеба.
 Это на завтрак. На обед солдату положен молочный поросёнок с хреном, борща от 
пуза и двести граммов белого. А на ужин – блины со сметаной!
Все смеялись, даже наивный Кузин, и разговоры о еде как-то сами собой 
прекратились, а после случая на станции Чернигов стали и вовсе дурным тоном. В 
тёмную дождливую ночь Дорошенко и Петька Бердяев куда-то на полтора часа 
исчезли и притащили в теплушку мешок сахара. Спящий эшелон подняли на ноги и 
выстроили по тревоге. Проклиная судьбу и начальство, мы мокли под проливным 
дождём, а местная милиция производила в теплушках повальный обыск. Сахар нашли 
и, как следовало ожидать, Дорошенко вместе с Бердяевым перевели в 
вагон-гауптвахту, к нашему общему удовлетворению. На фронте они попали в 
штрафную роту, и о дальнейшей судьбе Дорошенко я расскажу потом.
Володя Железнов был среди нас единственным фронтовиком, и часто, усевшись возле 
него, мы выпытывали, что такое война. Как и все оставшиеся в живых сталинградцы,
 он считал, что нет ничего хуже уличных боев, когда из каждой подворотни 
человека могут подстрелить как зайца. Володя скептически отзывался о 
корреспондентах, изображавших немцев трусами.
– Дисциплинка у них – дай боже. Мы народ такой: любим подумать, нам прикажут, а 
мы смекаем, как бы по-другому сделать, получше да побыстрее. Как это вы, Сергей 
Тимофеевич, сказали: «Лучшее – враг хорошего»? А немец, что бы ему ни приказали,
 – хлоп каблуками и бегом выполнять: за него всегда начальство думает. Прикажут 
– на пулемёт полезет, отца родного застрелит, лишь бы начальство похвалило. Не 
человек, а машина.
– Они тоже разные бывают, – вставил Пашка Соломин. Ещё недавно робкий 
деревенский паренёк, Пашка держал себя уверенно и осанисто: лучший стрелок 
роты! – У нас в доме два немца жили на постое – ничего не взяли, даже за стирку 
платили.
– А ты бы им поклонился в пояс: «Спасибо, отцы родные, что портки на мне 
оставили!» – насмешливо проговорил Володя. – Неужто из дома не высовывался, не 
видел, что они в округе выделывали? Вон, посмотри в окошко – одни печи торчат, 
а ведь большая деревня была…
– Я ж не про всех говорю, – оправдывался Пашка, – нашу деревню тоже спалили, 
одни головешки остались. А эти двое вроде не звери были, даже своих стыдились…
– Знаем мы таких стыдливых: когда расстреливали наших, глаза закрывали…
– Володька, а за что тебе бляху повесили?
– Бляхи – они у дворников были, а у меня медаль, – с достоинством ответил 
Володя. – Сам не знаю за что. Орал, стрелял, как все…
– А на орден не вытянул?
Володя достал потёртый бумажник и осторожно вытащил из него сложенный вдвое 
листок. Это было временное удостоверение на орден Красной Звезды, который 
Володя получить не успел: ранило.
– Фриц мне его заработал, – Володя улыбнулся. – Брали мы село недалеко от 
Днепродзержинска. Ночной бой, а светло как днём – половина домов горит, фрицы 
по нас из каменной школы двухэтажной лупят – не подойдёшь. Полковая артиллерия 
наша где-то заблудилась, а гранатами не очень-то повоюешь, если головы поднять 
невозможно. Подползает ко мне пацанчик, худенький такой, один нос торчит, и 
говорит: «Дяденька, вон там на скотном дворе пушка стоит, а немцы возле ней 
лежат все убитые. Пошли, покажу!» Приползли мы туда кое-как, смотрю – в самом 
деле пушка стоит, вроде нашей сорокапятки. Вот, думаю, дурак, хоть бы 
кого-нибудь с собой кликнул, стрелять-то из неё я не умею! А мальчишка толкает 
меня в бок: «Дядь, немец этот живой!» Видать, контузило его, очнулся, ошалело 
смотрит на нас и голову щупает. Осмотрел я фрица, забинтовал на голове царапину 
и велел открыть по школе огонь. А фриц, хоть и боится до смерти, отмахивается и 
лопочет, будто меня не понимает. Я как гаркну на него: «Для чего я тебя, 
фашиста, лечил! Стреляй, не то капут сию же секунду!» Сразу понял, поплёлся к 
орудию и запузырил по своим десяток снарядов – все мимо, сукин сын! Но мне-то 
что, мне надо было понять, как из этой дуры стреляют. Дал пацану автомат, чтоб 
за фрицем присматривал, поплевал на руки и открыл по школе стрельбу прямой 
наводкой. Как второй этаж обрушился, стали выскакивать из школы с поднятыми 
руками.
– А ты, Володька, герой, – удивился Митя Коробов, голубоглазый 
восемнадцатилетний мальчик. – Мне бы так ни за что на свете не суметь.
– Какой там герой! – отмахнулся Володя. – Ничем я здесь даже не рисковал, 
просто повезло. А герой у нас в батальоне был настоящий, Васька Прохоров, 
саратовский уроженец. На Волге все ребята сызмальства в воде, и Васька плавал 
как рыба. Об этом узнали и забрали Ваську в разведроту дивизии. Когда 
готовились форсировать Днепр, он голый ночью плавал туда и обратно, на разных 
участках, а ведь река там, к слову сказать, широченная. Рассказывали, что 
однажды Васька с того берега связанного «языка» приволок; парень был – гвоздь, 
с виду невысокий, а биток отчаянный. Погиб на наших глазах, когда возвращался: