грудки первого попавшегося на глаза. Им оказался Хан.
– Кру-гом! – заорал старшина. – Я тебе покажу, как свинарник устраивать! Взять 
лопату и очистить дорогу до кухни! И чтобы не сачковать – лично проверю!
Хан не сдвинулся с места и улыбнулся. Ого, какая это была улыбка!
– Но-но, – отступая на шаг, пробормотал старшина. Хан молча смотрел на него и 
улыбался.
– Но-но, – уже совсем тихо повторил старшина и, сделав вид, что о чём-то 
вспомнил, быстрым шагом ушёл в каптёрку.
Я был свидетелем этой сцены и клянусь, что старшина до смерти испугался. А ведь 
Хан только улыбался, он не сказал ни слова!
Тёмный это был человек. От службы он не отлынивал, не лез к начальству, говорил 
ровным и тихим голосом, но было в его щёлочках-глазах что-то такое, что 
порождало смутные предчувствия большой опасности. Как выразился Сергей 
Тимофеевич: «Вроде приручённого тигра – не дай бог услышит запах крови». Над 
Дорошенко и компанией Хан имел какую-то непонятную нам власть – видимо, это шло 
с той поры, когда они вместе сидели. Когда во время зарядки я, размахивая 
руками, случайно задел по носу рябого Петьку Бердяева и мы сцепились, как 
одичавшие коты, Хан наступил каблуком на Петькину руку и так посмотрел ему в 
глаза, что Петька передо мной чуть ли не извинялся и даже угодливо стряхивал с 
меня снег. «Ханов дружок», – однажды услышал я за своей спиной и очень этим 
гордился.
Отношение к нему у меня было сложное. Я не мог забыть, как десять дней назад он 
вступился за нас на пересыльном пункте, и был благодарен ему за это. С другой 
стороны, я видел, что Хана никто не любил и все боялись, и не знал, как 
объяснить его внезапно возникшую ко мне привязанность. Мысль о том, что Хана 
соблазнили остатки домашних продуктов и не очень большие деньги, на которые у 
приходивших к ограде колхозниц можно было купить лепёшки с маслом, я сразу 
отбросил – не такой человек Хан, чтобы польститься на крохи. Я принял бы другую 
версию – шахматы, к которым Хан относился с уважением, хотя, по его словам, 
играл плохо. «На курорте партнёров не было», – пояснил он. Когда мы с Сашкой 
играли, Хан сидел рядом и внимательно смотрел, иногда он просил восстановить 
позицию и растолковать ему, почему был сделан именно этот ход, а не другой, 
спорил и самокритично признавал свою ошибку. Пока в полку был Сашка, Хан ни 
разу не навязывал себя в качестве партнёра – говорил, что это нам будет 
неинтересно. Но и впоследствии мы играли в шахматы очень редко: Хан был слишком 
самолюбив, чтобы проигрывать, он буквально желтел лицом и потом долго не 
разговаривал.
Иногда мы беседовали о жизни. О себе Хан не рассказывал, на вопросы 
отмалчивался; о его прошлом ходили тёмные слухи, но прямо спросить его об этом 
я не решался. Своих убеждений он не высказывал, но и моих не оспаривал. Хан 
любил, когда я рассказывал ему о книгах; приключенческую литературу он не 
воспринимал – «враньё и дешёвка», со скукой внимал поэзии, зато много 
расспрашивал о бальзаковских персонажах, из которых, к моему искреннему 
удивлению, ему больше всего понравился не Феррагус и не Вотрен, а герой «Обедни 
безбожника», простой водонос, который пожертвовал собой, чтобы безвестный 
студент стал врачом. В ту ночь Сергей Тимофеевич и я чистили на кухне картошку. 
Я поведал ему о своих беседах с Ханом.
– Самопожертвование вообще сложная штука, – размышлял Сергей Тимофеевич, – оно 
даёт человеку право без зазрения совести жертвовать другими. Но водоносу из 
новеллы Бальзака была присуща, пожалуй, высшая, бескорыстная форма 
самопожертвования. Поэтому он и понравился Хану, который умён и сознаёт, что 
он-то никогда ни для кого ничем не пожертвует, а посему восхищается людьми, на 
это способными. Кстати, и к вам его влечёт, извините, некоторая наивность в 
ваших суждениях. Не льстите себя мыслью, что вы для него что-то значите. Он 
просто хочет понять, чем дышат люди из мира, от которого он был надолго оторван,
 и вы показались ему подходящим объектом для изучения. Деньги у вас есть?
– Есть, – ответил я с некоторым колебанием, – они у Хана на хранении.
– Понятно, – с лёгким скепсисом произнёс Сергей Тимофеевич. – Хотите, дам вам 
совет? Не сходитесь с ним слишком близко.
Откровенно говоря, я не придал значения этому разговору, слишком импонировало 
мне покровительство Хана. Но через два-три дня, когда мы доели остатки 
купленного на рынке сала, я попросил у Хана деньги на лепёшки с маслом.
– Какие деньги? – Хан улыбнулся.
Я не уточнял. А Хан перебрался на своё прежнее место, к Дорошенко, и меня 
больше не замечал. Впрочем, я к нему не обращался, сознавая, что в его глазах 
отныне значу не больше, чем скорлупа от съеденного ореха. Более того, я был 
даже рад, что избавился от странного приятеля, общение с которым всегда меня 
тяготило, словно в нём была какая-то фальшь.



ДОЛГОЖДАННЫЙ, ЗЛОСЧАСТНЫЙ, СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

Какую бы жизнь человек ни прожил, какие бы испытания ни перенёс – всё равно, 
заглянув в своё прошлое, он наверняка отыщет одну минуту, решившую его судьбу. 
Цвейговские «роковые мгновенья» были у каждого; только проявления их и масштабы 
оказывались разными. Нынче трудно найти сторонников теории «песчинки, попавшей 
в глаз монарха», или «насморка Наполеона в день Ватерлоо»: крутые повороты 
истории решают не мифические случайности, а прозаические закономерности. Но, 
как бы это ни было обидно, признаемся самим себе: личную судьбу каждого