– Значит, подмазала военкомат мамаша? – допытывался Дорошенко.
– Уйдите, – попросил я. – Ничего вы не понимаете.
– Кусков десять отвалила, не меньше, – продолжал Дорошенко и, гнусно осклабясь, 
добавил: – А может, натурой?
– Хорошего парня обижаешь, – неприязненно сказал Железнов. – Трепач.
Сашка затих и отнял от лица ладони.
– Почему так сразу и трепач? – деланно возмутился Дорошенко. – Пролезла к 
военкому, вильнула хвостом…
Массивный, коренастый Дорошенко не упал – с грохотом рухнул на пол землянки.
– Сволочь проклятая! – вне себя от бешенства кричал Сашка. – Вставай, я хочу 
ещё раз трахнуть по твоей бандитской роже!
Через мгновение на полу катался клубок. Дорошенко подмял под себя Сашку, сел на 
него и принялся молотить кулаками, Я бросился на помощь другу, но меня опередил 
Железнов. Коротким ударом в ухо он сбросил Дорошенко с Сашки и, улыбнувшись, 
назидательно произнёс:
– Лежачего не бьют. Или у вашего брата по-другому принято?
Видя, что общественное мнение явно не на их стороне, приятели Дорошенко сочли 
за благо не вмешиваться. Только Хан, свесившись с нар, проговорил с ленивой 
усмешкой:
– Дураков всегда бьют.
– Выйдем, потолкуем! – задыхаясь от злобы, предлагал Дорошенко Железнову.
– А зачем мне с тобой выходить? – весело возражал Железнов. – Может, ты меня 
хочешь ножом пырнуть?
– Я с тобой ещё поквитаюсь, – мрачно пообещал Дорошенко. – Попомни, с тебя 
причитается.
– Очень мне удивительно, – Железнов пожал плечами. – Долг-то за тобой, а не за 
мной. Это ведь ты вытащил из бачка со щами кусок мяса, когда с кухни нёс. 
Животом не маешься?
– А ты видел, как я мясо жрал? – вызывающе крикнул Дорошенко.
– Не я, так другие видели.
– Я видел, – неожиданно вступил в разговор Сергей Тимофеевич. – И должен 
признаться, это было отвратительное зрелище.
Все притихли. Хан два раза щёлкнул пальцами, и Дорошенко, махнув рукой, 
торопливо полез на нары. Скверный он был человек, циничный и грязный, много 
крови нам перепортил. И погиб он так же мерзко, как и жил, месяца два спустя.
Я даже не мог проводить Сашку – мы отправлялись на стрельбище. Он больше не 
плакал – выплеснул всю горечь в драке с Дорошенко, но уходил на станцию в 
совершенно угнетённом состоянии.
– Не смотри так, будто виноват, ты-то здесь ни при чем, – только и сказал он на 
прощанье.
– Сашка, – попросил я, – наши мамы не должны увидеться. И к моей не ходи – 
прячься от неё, ладно?
Сашка кивнул, и мы крепко обнялись.
Так я остался без друга. И с этой минуты до самой посадки в эшелон я сто раз на 
день вздрагивал при мысли о том, что в любой момент меня могут ознакомить с 
коротенькой бумагой и вышвырнуть из полка за ненадобностью. Я ещё не знал, что 
буквально за несколько часов до отъезда на фронт я окажусь в Сашкиной шкуре – 
да что я говорю, куда в более худшем положении! – и попаду в маршевую роту лишь 
благодаря самой позорной сделке, какую когда-либо заключал.



ПОДРУЖИЛИСЬ КОТ С МЫШКОЙ…

После отъезда Сашки мне было очень одиноко. Впервые я по-настоящему понял, что 
такое друг, которому можно поверить все и быть понятым, потому что мозги его 
настроены на ту же радиоволну. Три года мы почти не расставались; мы часто 
спорили и даже ругались, но ненадолго, потому что были друг другу необходимы. А 
в запасном полку – и говорить нечего. Начальство привыкло к тому, что мы всегда 
вместе, и старалось нас не разлучать. Все у нас было общим – темы для разговора,
 интересы и кошельки; по вечерам мы читали вслух, опуская отдельные подробности,
 письма от Таи и Милы и засыпали, прижавшись, под двумя одеялами и двумя 
шинелями. И теперь мне не хватало Сашки на каждом шагу: все солдаты уже успели 
притереться друг к другу, и не к кому было приткнуться.
И тут на Сашкино место перебрался Хан.
Когда я вспоминаю Хана, перед глазами встаёт такая сцена.
Мы ввалились в землянку полуживые от холода и усталости. Весь день мы ползали 
по снегу, ходили в атаку на проволочные заграждения, преодолевали полосу 
препятствий, стреляли, бросали гранаты – и все пять раз повторяли, потому что 
командир полка был нами недоволен. Отсутствовал, по его мнению, в наших 
действиях фронтовой огонёк: и «ура!» мы кричали без подлинного энтузиазма, и 
ползали, словно ревматические черепахи, и гранаты бросали так, что они должны 
были неминуемо разорвать нас в клочья. Скорее всего командир полка был прав, но 
люди, дошедшие до крайней степени усталости, меньше всего на свете бывают 
озабочены оправданием действий начальства.
Как следует очиститься от примёрзшего к одежде и ботинкам снега не хватило сил, 
и мы ввалились в землянку в таком неуставном виде, что старшина пришёл в ярость.
 Он тоже был по-своему прав, этот старшина, с него тоже требовали, но он 
совершил одну ошибку: вместо того чтобы сделать козлом отпущения меня, или 
Митрофанова, или другого, столь же безобидного солдата, старшина схватил за