ворьём, так и остались. Какого года?
– Двадцать… седьмого. А вы?
– Двадцать второго. Нас, которые с первых дней, мало осталось. После войны в 
музеях будут за деньги показывать.
– А почему вы так долго воюете, а не офицер?
Сержант развёл руками.
– Как-то не получалось. Посылали на трехмесячные курсы младших лейтенантов – 
ранило, в другой раз посылали – контузило, а потом сам отказался. Хотя один раз 
ротой командовал.
– Ротой?!
– Насмотритесь всего, мальцы, если успеете. Война-то к шапочному разбору идёт. 
Нас в роте семь человек осталось, а я – старший. Вот и командовал. В декабре 
сорок второго, в Сталинграде.
– Новиков-Прибой тоже о таком писал. В Цусимском бою эскадра следовала за 
головным кораблём, а на нём повыбивали офицеров, и эскадру вёл простой матрос.
– Читал я «Цусиму», правильная книга. Только конец кто-то оторвал. Закуривайте 
махру, из дома прислали.
– Сержант, а кому на фронте опаснее всего?
– Трудно сказать, мальцы. Наверное, лётчикам-истребителям и танкистам. И на 
сорокапятках – когда против танков прямой наводкой. И минёрам… и пехоту бьют за 
здорово живёшь. А везучие везде есть. Мой комбат Катушев тоже с первых дней, а 
ни разу не зацепило. Однажды на противопехотную мину наступил, мы глаза закрыли,
 думали – хана комбату, а ему только каблук оторвало. Везучий! У меня осколок в 
сантиметре от сердца застрял, на излёте. Вот он, родимый, доктор подарил, майор 
медицинской службы.
Сержант достал из кармана гимнастёрки тряпицу и бережно её развернул. Мы 
почтительно потрогали крохотный, величиной с половину горошины, кусочек металла.

– Ещё чуть-чуть – и «погиб смертью храбрых», ищи, Дуняша, нового мужика! – 
весело сказал сержант и снова улёгся на матрасе. – Солдат, мальцы, спит, а 
служба идёт.
Пересылка затихала. Сквозь широкое окно пробивался свет луны, отчётливо 
слышались скрипучие шаги прохожих. На улице лютый мороз, а у нас жарко, только 
уж очень накурено, дышать нечем. Вокруг храпели на все голоса, и лишь в самом 
углу на верхних нарах тихо бренчали на гитаре. Заснули и мы тяжёлым и 
беспокойным сном. Мне снились кошмары, что-то меня душило, и я проснулся от 
собственного сдавленного крика.
– Навоевался? – спросил сержант. В полутьме мерцал огонёк его цигарки. – Там 
забегали, в коридоре. Небось поднимать будут.
– П-а-адъем!
Ёжась и постукивая ногами, мы мёрзли на платформе в ожидании посадки. Невдалеке 
несколько женщин разбивали ломами груду мёрзлого угля.
– Бабоньки, идите к нам, погреем!
– А ты бери лом – и грейся!
– Мне, бабоньки, для организма вредно лом подымать.
– С таким бы организмом шёл пространщиком в женскую баню!
На платформе хохочут.
– Вот вредная девка! Иди ко мне, рыжая!
– Нужен ты мне, такой щербатый. Я бы вот этого приголубила, черноглазого, 
который с гитарой. Спел бы али голос замёрз?
– А тебя как звать?
– Катей.
– Эх, Катя, Катя, милая Катюша, для тебя готов пойти хоть в воду и в огонь! 
Ка-атя, Катя, сядь со мной, послушай, про-о любовь поёт нам певучая гармонь! Эх 
ты, рыженькая, кабы не на фронт – крутанули бы любовь! Ста-ан твой нежный я 
хочу обнять и тебя женой своей назвать, Катя, Катя, милая Катюша…
– По порядку номеров – ра-ассчитайсь!
– Тебя-то как звать, черноглазенький?
– Гвардии рядовой Владимир Железнов! Пиши, Катюша! Берлин, до востребования!
– По вагонам!
И мы поехали на запад – в запасной полк.



САШКА ПЛАЧЕТ

Сашка плакал. Уткнувшись лицом в ладони, он трясся и всхлипывал, а слезы так и 
текли. Сашка вытирал их полотенцем, и лицо его было почерневшим и незнакомым. 
Сашка плакал, не стыдясь того, что на него без особого сочувствия, скорее с 
любопытством и завистью, смотрели десятки людей.
Пять минут назад из штаба полка пришёл командир роты, вызвал Сашку и дал ему 
прочесть коротенькую бумагу: «Гражданка Ефремова Е. А. предъявила документы, 
свидетельствующие о том, что её сын, Ефремов А. К., родился в 1928 году, а 
посему подлежит немедленной демобилизации и откомандированию в распоряжение 
райвоенкомата».
Утешать друга было бесполезно, и я молчал. Да и чем я мог его утешить? Тем, что 
и надо мной отныне висит дамоклов меч, и завтра в штаб, возможно, придёт бумага 
на меня?
– Рад небось до смерти, а придуривается, – кивая на Сашку, комментировал Петька 
Рябой.