– …Грустно сердцу мо-оему-у, что-то я тебя, корова, толком не пой-му-у-у!
– Отставить корову! Размычался, понимаешь.
– Что-нибудь такое, Володька, чтоб до печёнок дошло!

– Есть по Чу-уйскому тракту доро-ога, много ездило там шофёров, ездил са-амый 
отчаянный шОфёр, звали Костя его Снегирёв. Он маши-ину трехтонную «Аму» как 
сестрёнку родну-ую любил. Чуйский тракт аж до са-амой границы он на «Аме» своей 
изучил…
Рядом ремесленники лупили проигравшего колодой по носу и радостно ржали. 
Наискосок напротив серьёзный немолодой человек, досадливо морщась на шум, 
вчитывался в толстую книгу. К нему подошёл подвыпивший парень в гимнастёрке, 
из-под расстёгнутого воротника которой проглядывала тельняшка.
– Почитай вслух, папаша. Очень я обожаю, когда вслух читают.
– Боюсь, что ты не все поймёшь. Это очень трудная для восприятия философская 
книга.
– Выходит, я дурак? Так, папаша?
– А ты кто по специальности?
– Сигнальщиком был на крейсере «Красный Кавказ».
– Видишь, а я в твоём деле ничего не понимаю. Значит, я дурак?
– А ты ничего, папаша, башковитый. Про Мысхако слыхал?
– Как же, конечно.
– Товарищ Куников у нас командовал, по имени Цезарь. Герой Советского Союза. 
Слыхал? За упокой его души – по маленькой? Пошли.
– Что ж, за такого человека не грех выпить. Погоди, у меня есть селёдка.
– Бери, папаша, свою селёдку за жабры…
По проходу, звеня медалями, прошёл белобрысый младший сержант лет двадцати. По 
его затылку, ещё не заросшему волосами, маленькой змейкой извивался красноватый 
шрам. Белобрысого остановил Пашка, что-то проговорил и кивнул на нас. 
Белобрысый обернулся, засмеялся и пошёл дальше.
Мы слушали, смотрели, завидовали тем, чьи глаза столько видели, и хотели 
побыстрее стать своими, раствориться в этом обществе столь разных и интересных 
людей. Мы понимали, что пока не имеем на это права, но все равно было обидно. 
Ну почему моряк подошёл не к нам, почему белобрысый не сказал два слова? Хоть 
бы кто-нибудь нами заинтересовался, спросил, откуда мы и куда.
– Давай поедим, – с горя предложил Сашка.
Мы развязали вещмешки, достали хлеб и сало, жестяные кружки и сахар. Я пошёл за 
кипятком, а когда вернулся, на моем месте сидел широкоплечий, наголо 
остриженный парень с вытянутым лошадиным лицом и вертел в руках Сашкину 
зажигалку.
– Сколько отдал?
– Сам делал, на заводе, – важничал Сашка. – У Мишки, пожалуй, не хуже.
Я показал свою зажигалку, набранную из пластов разноцветного плексигласа, – мою 
гордость.
– Где ты её нашёл? – обрадовался парень; – Петька, Ванька, нашлась моя пропажа!
И, сунув зажигалку в карман, отправился к своей компании.
– Эй, шутник! – мы бросились за ним. – Отдай зажигалку.
Парень присел на нары и подмигнул приятелям.
Те засмеялись.
– А какие на ней приметы? Где риска?
– Никакой там царапины нет, отдай! Парень вытащил зажигалку.
– Айда сюда, свидетели! Во-он она, царапина!
– Ты сам царапину сделал! Отдай!
– А по жевалу не хочешь?
Бац! Из глаз посыпались искры. Хохот, улюлюканье! Не успели мы с Сашкой очертя 
голову броситься на негодяя, как на наши плечи легли тяжёлые руки. Мы резко 
высвободились и обернулись.
Перед нами стоял человек лет тридцати, одетый в ватные штаны и кургузый, явно с 
чужого плеча, пиджачок. Чёрные жгучие щёлочки-глаза, на широких татарских 
скулах сгущавшаяся к подбородку редкая щетина, тонкие полоски-губы – 
выразительное лицо, оно и сейчас у меня перед глазами.
– Это твоя зажигалка? – бесстрастно спросил человек.
– Моя, честное слово!
– Дорошенко, ты слышал, что сказал мальчик? К нашему удивлению, парень 
торопливо сунул мне зажигалку.
– Сявка! – презрительно бросил человек и – нам, доброжелательно: – Не путайтесь 
со всякими проходимцами.
– За что облаял, Хан? – недовольно протянул парень. – О!
Мы еле зафиксировали молниеносный удар. Парень облизнул разбитую в кровь губу.
– Ловко ты его! – похвалил сверху какой-то зритель. – Научи, Хан, или как там 
тебя кличут!
– Этому не учатся, – Хан показал в невесёлой улыбке редкие жёлтые зубы. – С 
этим рождаются. Правда, Дорошенко?
Притихший парень покорно кивнул.
– Спасибо, – сказал я. – Хотите хлеба с салом? У нас есть.
– Всякое даяние суть благо, – сказал Хан и без всяких уговоров пошёл за нами. 
Степенно, не жадно поел, поблагодарил кивком головы и ушёл на свои нары. Мы 
проводили его глазами.
– Здоровый фонарь тебе поставили, малец, – посочувствовал сержант, снова 
подсаживаясь к нам. – А этой публики сторонитесь – урки, досрочно освобождённые,
 что заявления на фронт подали. Есть среди них мальцы ничего, а другие как были