случайно, как без юмора шутили рабочие, забытого поваром, разжёвывали, смакуя, 
положенные к обеду три жёлтых витаминных шарика и пили прозрачный компот. Обед 
считался сытным, поэтому многие рабочие и особенно работницы кашу брали в 
котелок – домой, детям, а сами, наскоро разделавшись с супом, быстро уходили из 
столовой, независимо и гордо. Именно тогда я научился высоко ценить гордость 
голодного человека.
Бичом нашего цеха были простои, вечно не хватало каких-нибудь деталей, почти 
готовые самолёты часами сиротливо ждали ничтожной втулки, военпреды хватались 
за головы и взывали к лучшим чувствам, а начальник цеха разрывался на части и 
плакал кровавыми слезами. Наконец нужные детали прибывали, их осыпали матом и 
поцелуями, завершали сборку одних машин и начинали мучиться над другими. 
Себестоимость самолётов была неимоверно высокой, но для оценки работы завода 
существовал лишь один показатель: число отправленных на фронт машин. «Любой 
ценой!» – такова была самая научная из научных основ экономики войны.
Мы гордились своим цехом и собою, потому что ставили последнюю точку, делали 
последний мазок на готовой картине и, когда читали в газетах о подвигах наших 
лётчиков-штурмовиков, испытывали непередаваемое чувство радости от сознания 
того, что и наша хата не с краю. А спустя несколько месяцев многие лётчики из 
тех, что получали самолёты на заводе, приезжали обратно, рассказывали, что Коля 
Медведев не вышел из штопора, Петра Аникина сбили в неравном бою, а майор 
Ерёмин получил вторую Золотую Звезду. Мы печалились о погибших, радовались за 
живых, дарили лётчикам наборные зажигалки и желали на прощанье ни пуха ни пера. 
Ричард Глостер, человек с королевским размахом, отдавал за коня полцарства; 
многие из нас отдали бы все, чтобы на этих темно-зелёных машинах пройти бреющим 
полётом над колонной фашистских танков.
Мастером нашего участка был Василий Андреевич Долгушин, совершенно седой, 
неправдоподобно худой человек лет сорока пяти. Его старики, жена и двое детей 
погибли в Минске при бомбёжке – все сразу, в одном доме и в одну минуту. Весь 
круг жизненных интересов Василия Андреевича замкнулся в цехе: здесь он жил, 
спал в слесарной мастерской, разговаривал только по делу, перечислял почти всю 
ненужную ему зарплату в фонд обороны и раз в месяц выходил за пределы завода, 
чтобы подать очередное заявление в райвоенкомат. Начальник цеха поднимал на 
ноги заводское начальство, и заявление с резолюцией «отказать» подшивали в 
пухлое личное дело Долгушина. Он скандалил, оскорблял военкома, неделями не 
разговаривал с начальником цеха, но тот готов был на все, лишь бы удержать 
мастера, стоившего десятерых. И вот однажды Василий Андреевич исчез. Была 
поднята на ноги вся милиция, объявлен розыск, сам директор приказал два раза в 
день докладывать ему о поисках, но Василий Андреевич словно в воду канул – 
никаких следов. Спустя два с лишним года я встретил ребят из сборочного цеха, и 
они рассказали мне историю пропавшего без вести мастера. Придя в военкомат для 
очередной попытки, Василий Андреевич разговорился с одним из призывников, украл 
у него документы, переправил фамилию, приклеил свою фотокарточку, тут же 
отправился с колонной на пересыльный пункт и вскоре оказался на фронте. То ли 
он сам не захотел воевать под чужим именем и признался в подлоге, то ли 
хитроумный следователь разыскал эту иголку в стоге сена, но Василий Андреевич 
угодил в штрафную роту, искупил свою вину кровью, за храбрость был награждён 
орденом, снова ранен и прямо из госпиталя в сопровождении начальника цеха 
прибыл на завод, где и проработал до конца войны. Такова судьба самого 
необыкновенного «преступника», которого я встречал в своей жизни.
Впрочем, в войну мы привыкли, что ничем не примечательные люди, мимо которых 
проходишь не взглянув, потрясают своими поступками. Вместе с нами на монтаже 
работала Верка Тихонина, девчонка лет шестнадцати, только что из ремесленного 
училища. Таких девчонок в цехе были десятки, худых, не успевших сформироваться 
подростков, мечтавших о танцах после работы, ордере на отрез ситца и о победе. 
Но Верку я запомнил. Однажды мы заметили, что она обедает без хлеба, потом это 
вновь бросилось в глаза и вновь. «Продала, на туфли собираю», – заявила Верка, 
с гордым фырканьем отказавшаяся от наших горбушек. Выдал Верку почерк. В обед 
она писала письмо брату на фронт, и на её каракули случайно взглянул слесарь 
Миронов из нашей бригады. Он вытащил из кармана смятый конверт, который не раз 
нам показывал, сравнил каракули и, расстроенный, взволнованный, развёл руками. 
«Эх ты, глупышка, что же мне с тобою делать?..» У Миронова в начале месяца 
украли хлебные карточки на всю семью, и Верка анонимным письмом послала ему 
свою. Больше трех недель она жила без хлеба – каждый, кто прошёл войну, знает, 
что это такое.
И ещё я запомнил Клавдию Антоновну, маленькую и сухонькую старушку уборщицу, 
которую в цехе прозвали «инспектором», потому что она никому не давала даже 
минутку посидеть сложа руки. Самые отпетые сачки и те боялись презрительного 
взгляда Клавдии Антоновны куда больше, чем выговора от начальства. «Им на 
фронте тяжелее», – было любимое её присловье. Единственный сын Клавдии 
Антоновны был на передовой, и старушка свято верила, что, если будет на работе 
доводить себя до изнеможения, её Ванечка вернётся живой. Всю смену она не 
разгибала спины, подбирала самые завалящие болтики, стирала ветошь, подметала и 
мыла бетонные полы, протирала окна, пришивала пуговицы, чинила фуфайки 
холостякам и тихо крестила самолёты, когда их вывозили из цеха.



МЫ РАЗМАТЫВАЕМ КЛУБОК

Закончив производственную практику на заводе, мы приступили к занятиям в