Двадцать пять лет «ушло с тех пор – и много переменилось в жизни для меня» – и 
дороги наши разошлись, и давно мы потеряли друг друга из вида, но Тая-Таечка 
Панаева осталась в моей памяти такой, какой открылась в то незабываемое время 
«лирики с черёмухой»: озорной, чуть ли не разбитной хохотушкой с весёлыми и 
вдруг неожиданно для всех беспредельно печальными глазами. Сочетание, которое 
всегда потрясало меня.



НАША ХАТА НЕ С КРАЮ

Немцев гнали на запад без нас. А мы работали на заводе и учились в авиационном 
техникуме.
В шесть утра мы встречались на трамвайной остановке у Цыганки. Ворота огромной 
толкучки были заперты, но к ним уже стекались торгаши, ранние птахи, меся 
ногами осеннюю грязь, чёрную, липкую губительницу обуви. Доходяга, заросший 
бурой щетиной, в располосованной фуфайке, из-под которой торчал клок нижней 
рубашки, опустившийся пропойца с мутными глазами бродил вдоль остановки, держа 
в одной руке облигации, а в другой мятую промтоварную карточку. На доходягу 
было тошно смотреть.
Подходил трамвай, и его штурмовали, как крепость, как киоск, куда привезли 
коммерческое пиво по девятнадцать рублей за кружку. В вагоны набивались не 
отдохнувшие за ночь люди в комбинезонах, ватных фуфайках, латаных довоенных 
пальто, замасленных плащах, шинелях с чужого плеча, в немыслимой обуви военного 
времени – в брезентовых ботинках на кожимите или на деревянном ходу, в опорках, 
в сапогах с прикрученными шпагатом подошвами, в глубоких галошах из 
автомобильных шин. Вжавшись друг в друга, ехали московские токари, витебские 
шофёры, могилевские литейщики, воронежские домохозяйки, узбеки в толстых ватных 
халатах, ехали, подрёмывая, завидуя сидящим и ругаясь с кондукторшей и соседями 
на разных языках. Люди работали по двенадцать часов в сутки, у них были тяжёлые 
припухшие веки и нездоровый от недоедания цвет лица. Трамвай до заводов шёл 
долго, около часа, сжатую в один кусок теста толпу швыряло вперёд и назад при 
торможениях и остановках, и все же минуток пятнадцать-двадцать сна люди 
добирали, а успевшие ворваться первыми и занять место – все пятьдесят. Кто-то 
жаловался на несправедливость в распределении ордеров, кто-то на столовую, 
кто-то на мужа, пропившего постельное бельё. И вдруг: «Слышали? На Киев наши 
пошли! Во дают!» И трамвай просыпался, оживал и веселел. Те, кто дремал, 
открывали глаза, прекращались ссоры и стычки, распрямлялись сутулые плечи. 
Девчата-ремесленницы запевали «Синий платочек», над ними дружелюбно смеялись и 
хлопали их по ватным плечам.
– Ждите женихов к Новому году!
– А меня, глазастые, не возьмёте?
– Им гвардейца подавай, чтоб грудь в орденах!
И девчата не отмахивались, не прыскали в кулак, не рдели смущённо, потому что 
каждой клеточкой своего тела ждали женихов, пусть не гвардейцев и пусть без 
орденов, верили в своё счастье и ждали «в шесть часов вечера после войны», как 
обещалось в популярном фильме. И девчата продолжали свою песню-надежду, и на 
ногах у них были уже не брезентовые башмаки, оскорбляющие женщину, а 
туфельки-лодочки, и были на девчатах не бесформенные фуфайки, кощунственно 
скрывающие все, а легкокрылые крепдешиновые платья, в которые страна, конечно, 
оденет своих женщин в благодарность за мужество, терпение и так долго 
подавляемую женственность.
– У нас на Псковщине девки молились: «Богородица-Покров, покрой землю снегом, а 
меня женихом!»
– Девочки, псковской! Это не у вас «до Опоцки три верстоцки, и в боцок один 
скацок»?
– Ишь, курносая, язык отточила! Расстегнись, дай руки погреть!
– Обожжёшься!
И дальше ехать было хорошо, весело, словно позади была не короткая ночь в 
рабочем общежитии, а длинная, без будильника, в тёплой квартире, и не кружка 
кипятка с куском вчерашнего хлеба на завтрак, а яичница с колбасой и стакан 
крепкого, сладкого чая, и словно ехали не в переполненном трамвае к станку на 
двенадцать часов, а в майском автобусе на лесную массовку, с буфетом, футболом 
на полянке и тайными, с оглядкой, поцелуями в берёзовой роще.
Трамвай останавливался, из него сыпались люди с котелками в авоськах, вливались 
в толпу, плывущую в проходные, и торопливо расходились по цехам авиационного 
завода, который в один год сами же построили в никому доселе не известном 
посёлке невдалеке от большого приволжского города. Здесь днём и ночью ревели на 
испытаниях моторы, из десятков труб, застилая горизонт, валил чёрный дым, 
пылало зарево над горячими цехами и, волнуя десятки тысяч рабочих сердец, 
выползали из заводских ворот платформы с самолётами. Их провожали, ласкали 
глазами, словно давая материнское, отцовское и братское благословение.
Мы с Сашей работали слесарями-монтажниками на сборке штурмовиков ИЛ-2, которые 
немцы, к нашему глубокому удовлетворению, называли «чёрная смерть». Самолёты 
стояли в цехе, мы монтировали водосистему, вечно ударялись о раскрытые броневые 
люки и набивали шишки на голове, вытерев замасленные руки, на равных 
здоровались с лётчиками-фронтовиками, принимавшими самолёты, пожирали глазами 
боевые ордена на гимнастёрках и мечтали о прекрасном фронтовом будущем. В 
двенадцать часов мы шли в столовую, стояли в длинной очереди на раздаче, мигом 
проглатывали из алюминиевых тарелок жидкий суп и пшённую кашу с кусочком мяса,