– Ерунду? – я начал закипать.
– Надя шутит, – с жалкой улыбкой вмешался Сашка.
– А скелеты, что выкапывают, тоже ерунда? – допытывался я.
– Полная ерунда и чушь! – вызывающе отрицала Надька. – Выдумка.
– А бронтозавры, ихтиозавры…
– Сказки! Ничего не было.
– И синантропа не было?
– Ага, не было.
– Пока, – зло сказал я Сашке, вставая. – Можешь целоваться со своей дурой.
– А ты целуйся со своими скелетами! – завопила мне вдогонку Надька. – Сам 
дурак!
Вскоре меня догнал Сашка. Несколько минут мы шли молча, потом нерешительно 
взглянули друг на друга – и дико расхохотались.
– И как это я не заметил, что она дурёха! – орал Сашка, вытирая слезы.
– А поёт, как заржавленная дверь! – задыхался я.
А потом пришла Сашкина очередь меня спасать: я закрутил невыносимую для мамы и 
странную для всех окружающих любовь с кареглазой красавицей Линой. Если считать,
 что отдалённая перспектива каждой любви – будущее супружество, то данный 
случай оказался нетипичным: не столько потому, что я был на восемь лет моложе 
Лины, сколько потому, что она была на восемь лет старше. Зачем я понадобился 
этой интересной девушке, студентке четвёртого курса института, одному богу было 
известно. Я тешил себя тем, что Лина обнаружила во мне что-то незаурядное, хотя,
 всматриваясь в зеркало, самокритично признавал, что, кроме довольно-таки 
нелепых усиков и тёмных глаз с обожжёнными от прикуривания ресницами, особых 
примет на моей физиономии не имеется. Однако в течение нескольких месяцев мы, к 
возмущению мамы и Сашки, чуть ли не каждый вечер встречались, и я буквально не 
находил себе места, когда в условленное время Лина заявляла, что готовится к 
семинару, и захлопывала двери перед моим носом. Наконец она допускала меня в 
святая святых – свою комнатушку, беседовала со мной о жизни, гримасничала перед 
зеркалом, потом делала вид, что только-только заметила моё томление, с полчаса 
отрабатывала на раскалённом до температуры поверхности солнца юнце искусство 
взгляда, поворота головы и жеста и, удовлетворённая, беспощадно выставляла меня 
за дверь, чтобы завтра повторить пройденное. Я бежал домой и совал голову под 
водопроводный кран, а Лина приводила себя в порядок и неизменно отправлялась к 
подруге, которая работала где-то по снабжению и время от времени подбрасывала 
Лине ордера на обувь или на платье. Так продолжалось до тех пор, пока я 
случайно эту подругу не разоблачил. Она оказалась эффектным седовласым 
холостяком, большим начальником и подлецом, в чём Лина убедилась некоторое 
время спустя, когда оформляла своей девочке свидетельство о рождении.
К нескрываемой радости мамы и торжеству Сашки, с Линой было покончено, и 
начался второй тур увлечений. Сашка влюбился в Галю, тихую и миловидную девушку 
лет семнадцати, которая разрешала себя целовать только в щёчку, ужасно боялась 
своей строгой мамы, с благодарностью принимала Сашкины ухаживания и вышла замуж 
за красивого капитана, приехавшего на три дня в отпуск. Одновременно я начал 
страдать по Зойке из нашего техникума, пугалом торчал у её подъезда, провожал и 
встречал, писал ей идиотские письма и ревновал ко всему на свете. Но и эта 
любовь дала трещину – из-за литерной продовольственной карточки, которую 
получал Зойкин отец, главный конструктор большого завода. Впрочем, то, что 
Зойке не пришлось поголодать, я бы ей простил, но того, что она, не делясь с 
подругами, ела на переменках бутерброды и яблоки, простить не мог. Наши встречи 
по инерции продолжались, но постепенно угасали – как огонь в лампе, когда 
кончается керосин.
Потерпев такие неудачи, мы дали друг другу страшные клятвы отныне не влюбляться,
 стали шататься по танцулькам, легко заводили однодневный флирт и так же легко 
его кончали, собирались по вечерам на квартирах полузнакомых людей, слушали 
Утесова, Изабеллу Юрьеву и Шульженко, пели «У самовара я и моя Маша», танцевали 
фокстрот и линду, рассказывали самые свежие и достоверные истории о грабителях 
из «Чёрной кошки» и к ночи от одного тусклого фонаря к другому храбро разводили 
девушек по домам.
Сашка первым нарушил правила игры и насмерть влюбился в Милу, худенькую и 
серьёзную девятиклассницу с чистыми голубыми глазами. Мила мне нравилась, я 
завидовал Сашке, и между нами возникла та натянутость, которая угнетала нас 
обоих и могла постепенно привести к разрыву. Впервые я почувствовал, что лучший 
друг не нуждается в моем обществе, ужасно это переживал и с горя ударился в 
книжный загул.
Иногда Сашка меня посещал. Чувствуя себя виноватым за своё счастье, он ёрзал на 
стуле, вздыхал и каждый раз зачем-то расхваливал мне Таю, Милину подругу. Я 
понимал, куда он клонит, обзывал его жалким сводником, но в конце концов Сашка 
разжёг моё любопытство, и я отправился знакомиться.
И книги полетели вверх тормашками, началась черёмуха! Уже через неделю я понял, 
что раньше все было не то. Настоящее началось только теперь, когда каждый день 
можно видеть Таю, разговаривать с ней и спорить о книгах, мечтать о прекрасном 
послевоенном будущем, слушать, как она поёт: «Мама, нет слов ярче и милей», – и 
бесконечно прощаться в тёмном парадном.
У каждой женщины, наверно, есть свой «изгиб», о котором писал Достоевский: не 
видишь его ты – обязательно увидит другой. У Таи тоже был свой «изгиб» – её 
глаза, большие, чёрные, насмешливые и гордые. Мне нравилось всякое их выражение,
 но лишь одно переворачивало всю душу. Оно появлялось тогда, когда Тая, 
наверное, вспоминала о своей трудной судьбе, о своих родителях и сёстрах, 
трагически погибших при эвакуации.