на полу, пожилые, молодые и совсем юные, молчаливые и шумные, ушедшие в себя и 
возбуждённые, выпившие, горланящие – самые разные.
Ещё вчера этот парнишка уступил бы своему пожилому соседу место в трамвае – 
сегодня они на «ты». Общая судьба – великая уравнительница – выравняла всех.
– Закуривай, папаша!
– Спасибо, есть своя.
– А ну-ка, твоя вроде покрепче… Значит, вместе едем, папаша?
– Это куда ты со мной собрался ехать?
– Шутишь, папаша! На курорт, конечно.
– С какого года, Аника-воин?
– С двадцать пятого, а что?
– Ишь ты! Потише кричи, а то немцы услышат, перепугаются и разбегутся, воевать 
будет не с кем.
– Это ещё неизвестно, папаша, от кого они быстрее
бегать будут…
– Тебя где царапнуло?
– Под Тихвином, осколком.
– Жарко, говорят, у вас было?
– Как кому, фрицы – те задницы обморозили…


Был я ранен, лежал в лазаре-ете,
Поправлялся, готовился в бой,
Вдруг прино-о-осят мне в белом паке-ете
Замечательный шарф голубо-ой…


– Отставить базар! – грозный выкрик из распахнувшейся двери. – Полы мыть 
заставлю!
– Кто на пересыльный – на выход с вещами! Мамы, жены, невесты, братья и сестры 
прильнули к своим.
– Митенька, пиши, родной…
– Каждую неделю, мамаша. Закон.
– Ванечка!
– Петруша!
– Гришенька!
– Я тоже Гришенька, обними, курносая!
– А я Ванечка – налетай, целуй, девоньки! Крики, слезы, смех, шум, гам…


– Ты не плачь, Маруся!
Будешь ты моя!
Я к тебе вернуся…


– Отставить гармошку! Выходи строиться!
– Товарищ капитан, разрешите на недельку задержаться – жениться не успел!
– Причина уважительная, ты напомни чуть погодя.
– Когда, товарищ капитан?
– В шесть часов вечера после войны. Выходи строиться!
Заливается баян, плачут женщины. Пожилые и усатые, молодые и совсем юные, тихие 
и шумные, все с горбами-вещмешками на плечах, без пяти минут фронтовики пошли 
строиться в неровную, пёструю колонну.
– Шаго-ом марш!
И зашагали – каждый навстречу своей судьбе. Кто-то из них вернётся – грудь в 
крестах, а кто-то не вернётся – голова в кустах.
И вновь заполняются коридоры военкомата, капиллярные сосуды войны. Вернувшиеся 
из госпиталей фронтовики в застиранных гимнастёрках, с орденами и шрамами; 
призывники с повестками, солдатские жены и вдовы, а с ними дети; десятки разных 
лиц, на которых – надежда и тревога, ожидание и горе…
– А давно?
– Четыре месяца ни слуху ни духу…
– Деньги-то по аттестату получаешь?
– Получаю… а жив ли? Никаких мне денег тогда не надо…
– От моего полгода весточки не было, а потом объявился, из партизан. 
Истребитель он, сбили…
– А мой на танке… Ночи не сплю, все глаза выплакала. Сама бы туда подалась, да 
вот, видишь, на руках…
– А ты надейся, сестричка, надейся…
– Подполковник, военпред приехал на завод вчера, доклад делал: осенью, говорит, 
откроется второй фронт.
– Так они тебе и откроют, ждут, пока наших не перебьют!
– Ну, это ты зря. Тушёнку-то жрёшь?
– Брат у меня две недели как погиб…
– Да-а…
– А ты говоришь – тушёнка.
Мы стояли в очереди к военкому. На нас были купленные на толкучке гимнастёрки и 
сапоги, а Сашка перепоясался отцовским ремнём со звездой на пряжке. Мы молчали 
и слушали, от волнения было зябко.
– Из госпиталя? – спросил сержант, поглаживая подвешенную на марлевой повязке