Старшину Панасюка люто ненавидела вся рота радистов. Этот здоровый, с упитанной 
рожей человек обладал чрезвычайно примитивной психологией. Довести ребят до 
изнеможения, унизить их по возможности, подавить морально – вот в чём он, 
наверное, видел смысл своей должности. Получив в свои руки кратковременную 
власть над сотней семнадцатилетних мальчишек, он наслаждался своей 
всесильностью и безнаказанностью.
– Мстит людям за своё ничтожество, – говорили ребята.
Служакой он был, однако, отменным, материальную часть знал превосходно, 
всевозможные уставы цитировал наизусть и чрезвычайно этим гордился. Ядовитую 
солдатскую шутку – «о воин, службою живущ! Читай устав на сон грядущ. И утром, 
ото сна восстав, читай усиленно устав!» – он воспринимал со всей серьёзностью. 
За порядок в роте начальство его ценило: только этим, наверное, можно было 
объяснить, что Панасюк прочно врос в тыл – за два года войны он так и не 
понюхал пороха.
Поначалу брату было плохо. Двенадцатичасовой рабочий день на подшипниковом 
заводе не шёл ни в какое сравнение с буднями солдата. За трудным заводским днём 
стоял дом и книги, которые брат глотал с ненасытной жадностью, приводя в 
отчаянье библиотекарей. Но одно дело недоспать из-за умной книги, и совсем 
другое – всю ночь скоблить сапёрной лопаткой грязный пол казармы. К тому же 
брата невзлюбил Панасюк. Те, кто служил в армии, знают, как легко может 
старшина испортить жизнь солдату: неровно пришит воротничок, недочищена 
винтовка, не так встал, не так сел – наряд вне очереди! Но брат оказался 
упрямым парнем, и ни разу Панасюк не мог похвастаться тем, что рядовой Полунин 
сменил свой иронический взгляд на подобострастный. Володька Мастеров, приятель 
брата, мне рассказывал:
– Панасюк поставил его по стойке «смирно», ухмыльнулся и спрашивает: «Не 
нравится служба? Думал, в санаторий попадёшь?» – «Так точно, товарищ старшина! 
Думал, что в санаторий!» – «Га, га! Вот представь себе, что ты в гражданке, 
идёшь по улице и видишь меня. Что будешь делать?» – «Отвернусь и сплюну, 
товарищ старшина!»
Ух, как я ненавидел Панасюка!
– Напраа-во! Пря-ямо! Запевай!
– Крас-асноармеец был ге-рой, на разведке бо-о-ое-вой! Да эй! Эй, красный 
герой! На разведке бо-о-оевой!
– Ррота-а, стой! Смиррна! Ра-азойдись!
Наконец-то. Брат и Володька подбежали к забору, упали на траву, донельзя 
усталые – и весёлые! Я передал им буханку и кастрюлю с остывшей перловой кашей, 
недельную добавку к невесёлому тыловому пайку.
– Что это вы лыбитесь, товарищи рядовые? – поинтересовался я.
И мне была рассказана история, до краёв наполнившая меня сказочным 
удовольствием.
Среди целого арсенала «воспитательных средств», которым владел Панасюк, особое 
место занимала «проверка часового». Ночью старшина подползал со стороны кустов 
к солдату, стоявшему на часах у склада, выбирал удобный момент, набрасывался, 
валил на землю, выхватывал из винтовки затвор и убегал. Ну, а потом – наряды 
вне очереди, гауптвахта, насмешки – выбор был большой. Через это унижение 
прошло уже человек пять, в том числе брат. Легко себе представить, какими 
оплёванными чувствовали себя ребята, как травмировали их эти подлые выходки. 
Панасюк был очень силён, и ребята, идущие в караул, чувствовали себя 
беспомощными.
Но сегодняшней ночью они были полностью отомщены.
Петьку Ливанова, маленького и щуплого паренька, Панасюк совершенно презирал и 
свирепо преследовал за необычайную сонливость. Петька мог заснуть на одну, три, 
десять минут – по заказу. Больше он не выделялся ничем: стрелял средне, на 
ключе работал на тройку, обмотки закручивал сносно. И вот Петька оказался 
ночным часовым у того самого склада, рядом с кустами. Лил проливной дождь, ни 
зги не видно – светомаскировка, и Петька, закутавшись в свою плащ-палатку, 
прислонился к стене и тихо дремал. В этот момент и накинулся на него Панасюк.
На крики прибежал разводящий, привычно ругая про себя старшину, прибежал – и не 
поверил своим глазам. В грязной луже, с ног до головы облепленный грязью, лицом 
вниз лежал Панасюк и дико орал. На нем сидел Петька Ливанов, аккуратно 
подёргивая вывернутые руки старшины и приговаривая: «Часовой, гражданин 
неизвестный, лицо неприкосновенное. Часовой, гражданин неизвестный, лицо 
неприкосновенное…»
Кто бы мог подумать, что маленький и щуплый Петька Ливанов – чемпион области по 
самбо!
– Три месяца ждал, – зевая, пояснял Петька. – Потому и не рассказывал про самбо.

– Теперь его песенка спета, – закончил брат. – Помнишь в «Маугли» беззубую 
кобру? Он тоже теперь не страшен – все над ним смеются. Ничто так не убивает, 
как смех.
Вот и все о Панасюке. Когда я пришёл через неделю, в роте уже был другой 
старшина, из фронтовиков, славный парень. При нем уже никто не скрёб ночами 
лопаткой пол, никто не стоял в полной выкладке под ружьём до отбоя: ребят, у 
которых не было поблизости родных, новый старшина подкармливал как мог, а в 
свободное время, собрав вокруг себя молодых солдат, рассказывал о фронтовой 
жизни. А куда делся Панасюк, никто не знал. Перевели куда-то. Может, на новом 
месте он исправился, только вряд ли…
А брат через месяц уехал на фронт. На Курской дуге он был ранен пулей в ногу, 
пролежал два месяца в госпитале, потом снова воевал, украсил свою гимнастёрку