гимнастику делает, творить себе кумиров! Шахматисты – народ хитроумный и 
практичный, они, как щит, выставляют впереди себя великих людей, игравших в 
шахматы: Петра Первого, Наполеона, Льва Толстого, Сергея Прокофьева и других, 
но ни словом не заикаются о том, что эти воистину великие люди смотрели на 
шахматы исключительно как на развлечение и игроками были посредственными, в 
лучшем случае где-то на уровне Капустина, да и уделяли они шахматам самый 
минимум своего времени. Представьте, как обеднело бы человечество, если б 
Толстой бросил сочинять романы, а Прокофьев музыку ради того, чтобы 
совершенствоваться в шахматах! Наполеон – другое дело, если б он не отходил от 
шахматной доски, человечество оказалось бы в чистом выигрыше. Скажу больше: 
повального увлечения шахматами, особенно профессионального ими занятия, я бы ни 
в коем случае не поощрял, ибо оно не только отвлекает от общественно полезной 
деятельности, но и вредно для здоровья, истощает нервную систему… Ну, каково, 
осмелишься написать? Смотри, Лёля, Капустин перестанет раскланиваться, 
шахматисты в порошок сотрут! Ладно, за дело.
Сергей Антоныч взял лист бумаги и быстро набросал план левого крыла восьмого 
этажа.
– Вася, рисую по памяти, поправишь, если надо… Коридор, кажется, метров около 
шестидесяти? Шахматный клуб расположен здесь, в десятке метров от левой 
внутренней лестницы… все пять окон на фасад. В коридоре напротив – 
литобъединение. Признайся, Вася, ты их выручил, чтобы книги по блату получать, 
да? Дверь клуба массивная, дубовая, за ней небольшая прихожая, нынче принято 
говорить – холл, зал вытянут в длину метров на двадцать, вдоль стен шкафы с 
книгами и подшивками журналов, здесь же различные призы и грамоты – 
свидетельства бессмертных побед маэстро Капустина и его дровосеков, на стенах – 
портреты корифеев, таблицы турниров. Прошу обратить пристальное внимание на 
правый торец зала, здесь две двери: та, что ближе к окну, ведёт прямо в буфет – 
шахматисты частенько забегают туда, поддерживать гаснущий творческий потенциал, 
а вторая дверь ведёт в умывальник, откуда прямая дорога, извините, в туалет и в 
две непонятного назначения душевые кабины. Уже потом я выяснил, что по 
первоначальному замыслу данное помещение предназначалось хореографической 
студии, что делает понятными душевые кабины, но близость буфета вдохновила 
шахматистов на блестящую комбинацию, в ходе которой они совершили с балеринами 
длинную рокировку. Кстати говоря, за эту комбинацию и я Капустину аплодирую, 
так как благодаря душевым кабинам имею честь молоть весь этот вздор. По центру 
зала, во всю его длину стоят шахматные столики, десять или одиннадцать штук… в 
правом углу, ближе к входу, штук двадцать стульев для болельщиков… Вот, кажется,
 и весь очаг шахматной мысли.
Начнём восстанавливать события. Когда я вошёл, турнир уже начался, в зале было 
тихо, болельщики перешептывались и глазели на единственную демонстрационную 
доску с партией Никифоров – Капустин; я сердечно поздоровался с присутствующими,
 о чём было сказано выше; увидев меня, Капустин занервничал, зевнул слона и 
поднял крик, что его творческая личность не может раскрыться «в столь 
невыносимых условиях». Но не успел я насладиться тем, что олицетворяю собой 
«невыносимые условия», как выяснилось, что маэстро имеет в виду совсем иное: в 
зале так накурили, что хоть вешай топор. Кто-то из болельщиков приоткрыл окно, 
а потом дверь, в зал сразу же пошёл дым, все повскакивали с мест – и на этом 
турнир закончился. Всё дальнейшее, друзья мои, происходило примерно в течение 
пятидесяти минут, отдельные детали из памяти выветрились, но основные этапы 
борьбы за выживание я всё-таки запомнил.
Должен сразу и категорически подчеркнуть: базисная теория Лёли, согласно 
которой Попрядухин оказался единоличным лидером, хотя и льстит моему самолюбию, 
но является недостаточно научной. Роль моей личности в этой истории не следует 
преувеличивать, поскольку власть взял в свои руки триумвират. Своей же заслугой 
я считаю немедленное введение военной дисциплины, необходимой для обуздания 
паникёров, изучения обстановки и создания прочной обороны. Каково сказано? 
Недаром в армии я дорос до старшины! Когда люди бросились к выходу, я встал в 
дверях, изобразив собой распятие, и проорал: «Назад! Слушать мою команду!» Моя 
внушительная фигура и особенно баритон – Дед не даст соврать, в полку меня 
называли «иерихонской трубой», произвели на публику впечатление, и она на 
мгновенье притихла. Как и всякий узурпатор, я сразу же окружил себя 
преторианской гвардией, в которую завербовал шофёра Гришу Никифорова и своего 
аспиранта Андрюху Прошкина, двух самых сильных шахматистов города – имеются в 
виду бицепсы. Я громогласно объявил, что эти здоровенные парни будут смертным 
боем лупить каждого, кто осмелится бунтовать, отправил их в глубокую разведку, 
а сам стал изучать обстановку из открытого окна. Через минуту, обобщив добытые 
сведения, я пришёл к неутешительному выводу; внутренние лестницы, центральная и 
левая, в дыму и горят, а из десятков окон, подобно мне, высовываются погорельцы 
и, стараясь перекричать друг друга, докладывают подъезжающим пожарным о своём 
желании пожить на этом свете. Хороши бы мы были, если бы всей толпой 
устремились в коридор! Дед, а ведь я тебя увидел! Я даже послал тебе мысленную 
телеграмму, что если ты не поспешишь, то здорово рискуешь остаться послезавтра 
без выпивки на моём дне рождения: у страха глаза велики, мне казалось, что мы и 
пяти минут не продержимся. Дед, ребята, был великолепен, рванул, как добрый 
конь, к центральному подъезду, а за ним его жеребцы с брандспойтами.
– Были когда-то и мы рысаками, – поцокав языком, подтвердил Дед. – А помнишь, 
как ты утюжил блиндаж, провалился и с задранной пушкой даже отстреливаться не 
мог? Тогда хуже было.
– Может, и хуже, – согласился Сергей Антоныч. – Но одно дело, когда ты мог 
сгореть, но всё-таки остался жив, и совсем другое – когда ты пока ещё жив, но