по-своему не менее сложное, чем полководцу – подобрать себе штаб. По-своему, 
конечно, но принцип один и тот же: чтобы это был единый и нерушимый коллектив 
единомышленников, с полной взаимозаменяемостью. Ого, как Дед обкатывал на всех 
режимах того, кто просился к нему в отделение! Брал он, как говорят, «рисковых» 
ребят, то есть тех, кто не только не боялся риска, но в силу особенностей своей 
личности стремился к нему, находил в опасности, как пишут, источник острых и 
возвышенных чувств; с другой стороны, он терпеть не мог сорвиголов, которые 
стремились к риску исключительно для-ради острых ощущений: похвалы Деда 
удостаивался лишь тот, кто, с одной стороны, тушил и спасал достаточно смело, 
но, с другой стороны, тщательно оберегал при этом собственную шкуру. Нынче в 
литературу вошёл модный термин: «психологическая совместимость». Дед у себя 
достиг её стихийно, путём беспощадного отсева тех, у кого в плоть и в кровь не 
вошло великое чувство товарищества: «Один за всех, все за одного». А если к 
этому добавить, что каждый «знал свой манёвр» и в любой момент мог заменить 
другого, даже самого командира, то отделение у Деда было – пальчики оближешь, 
сладкий сон начальника караула. Дед никогда на своих ребят не кричал, даже 
когда они этого заслуживали: говорил негромко, спокойно, а чаще всего вообще 
объяснялся знаками, жестами. И лишь после пожара, когда возвращались в караул, 
выдавал каждому за его ошибки полной мерой.
Итак, на подмогу явился Дед, и у меня гора с плеч; наверное, к операции 
большого масштаба я был подготовлен лучше, но потушить холл, коридор и спасти 
людей – в этом Дед любому пожарному генералу сто очков вперёд даст. Фактически 
он принял руководство на себя: несколько слов, несколько жестов – и его 
сорвиголовы в считанные минуты задушили из трёх стволов огонь в холле, залили 
пеной метров пятнадцать коридора, и мы ворвались в «Несмеяну» как раз вовремя. 
Лучше бы, конечно, минуты на две раньше, но за счёт чего взять эти минуты? Не 
получилось раньше, и поэтому три женщины и Данилин, муж твоей подружки Клюквы, 
получили довольно сильные ожоги. «Несмеяна» уже горела, но, скажу тебе, Ольга, 
чистое золото твоя Клюква! Будь я молодой и холостой… эй, чего записываешь? Не 
поливай она с девчатами из тазиков двери и стену – огонь ворвался бы к ним 
минутой раньше, и тогда… Даже думать не хочется, что бы тогда с ними было. Они 
очень кричали, огонь уже хватал за пятки… Ну, поработали из стволов по огню, по 
людям, выводили и выносили, словом, пришли в самый раз, иначе было бы поздно, 
многие дыма наглотались, были без сознания. Ты между прочим отметь себе, что на 
пожаре в основном от дыма погибают, а не от огня… Двоих и я вынес, первую 
удачно, а со второй хлебнул горя, точнее сказать, не горя, а дыма. Запиши, что 
Чепурин совершил грубейшую ошибку, граничащую с головотяпством: несмотря на 
звуковой сигнал, предупреждающий о падении давления кислорода в баллоне до 
критического, я не успел своевременно спуститься вниз для замены баллона и 
минуту-полторы работал без КИПа, ну и наглотался, конечно, всякой дряни до 
одури. Помню, вынес ту, вторую, сбросил с себя боёвку, уселся на пол и стал 
изображать инвалида первой группы. Где? В холле, в Ванином КИПе – с моим он 
побежал вниз, менять регенеративный патрон и кислородный баллон. Ты потом мне 
напомни, с КИПом у нас была связана одна пренеприятнейшая история… а ну её к 
чёрту, тень на весь гарнизон… Теперь об интересующей тебя детали. Когда я 
сбросил с себя боёвку, то остался в одной тельняшке, и женщина, та, вторая, 
которую я нежно, или как он там написал, прижимал к своей груди… вот трепач! – 
эту деталь запомнила, доложила супругу: так, мол, и так, спас меня какой-то 
пожарный моряк. А супруг, как тебе известно, оказался не каким-нибудь хмырем, а 
директором универмага; навёл справки, выяснил мою личность и после пожара 
явился в больницу. Притащил апельсинов на целый детский сад, шоколаду, банку 
икры – видимо, он полагал, что я питаюсь, главным образом этими продуктами; 
значит, торжественно явился, речь произнёс, благодарил, жал руки и в качестве 
компенсации за понесённый мною ущерб при спасении его любимой жены предложил 
выкупить за наличный расчёт дубленку, причём без всякой наценки – это он дважды 
и со значением повторил. А Кожухов – его кровать рядом с моей стояла, рявкнул 
во всю мощь своих обожженных легких: «Это у вас прейскурант такой – дубленку за 
жену? За свою жизнь вы бы небось ещё джинсы без наценки прибавили? Кру-гом! 
Шагом марш!» Мы потом с полчаса хохотали, вспоминая, как директор попятился и 
растворился в воздухе…
А потом был десятый этаж, высотка… Но это уже в другой раз, на сегодня твоё 
время истекло.

Чепурин всё-таки рассказал мне о неприятнейшем случае, связанном с КИПом.
– Смотри, жалеть будешь, – предупредил он. – То, что у Клюквы два жениха труса 
отпраздновали, это для тебя в порядке вещей, даже особого гнева не вызвало, а 
если струсил пожарный? Да, милая, струсил, и никуда от этого факта не уйдёшь. 
Ну, рассказывать или не будем твою концепцию ломать, что все пожарные – 
сплошные герои? Будем? Что ж, тогда записывай своими закорючками историю под 
условным названием «Аварийный клапан»…
К Чепурину то и дело входили, докладывали, подсовывали на подпись бумаги, 
звонили, и беседа наша шла урывками. Её нить, однако, он не терял и продолжал с 
полуслова.
– В прошлый раз ты излагала мне свои рассуждения о храбрости и трусости; не 
спорю, логика в них есть. Верно конечно, что инстинкт самосохранения сидит в 
каждом человеке и одёргивает его, но верно и то, что подчинись мы, Ольга, этому 
самому инстинкту – пожары тушить будет некому; мы – в огонь, а инстинкт хвать 
за фалды – назад! Я уже не говорю о фронте, где никто у своего инстинкта 
разрешения не спрашивал, идти или не идти в атаку. На фронте, однако, по 
молодости лет я не был и посему ограничусь тем, что видел и знаю.