пресловутое письмо предисполкома Агееву – не кто иной, как я, между прочим, был 
инициатором этого письма, бегал и собирал подписи. Но если человек осознаёт 
свою глупость, он ещё не совсем безнадёжен, не правда ли? Ещё одну величайшую 
глупость я совершил, когда позвонила эта несчастная девушка, Вета Юрочкина – я 
растерялся… Вы знаете, Ольга, я не очень хорошо могу устраивать свои и чужие 
дела, но в одном, по крайней мере, старался быть последовательным: никогда и ни 
при каких обстоятельствах не терять самообладания, не фальшивить. Моё 
режиссёрское кредо не оригинально: «На сцене – как в жизни»; я всегда считал, 
что нет для режиссёра задачи сложнее и благороднее, другое дело – как мне 
удавалось её решать. Михаил Ромм, когда эпизод его не удовлетворял, любил 
говорить: «Давайте попробуем сделать наоборот!» Парадокс, но разве жизнь 
артиста не полна парадоксов? Разве не бывает, что трус перевоплощается на сцене 
в храбреца, а храбрец в труса, разве не бывает, что актриса со вздорным 
характером рыночной торговки получает роль королевы, а достойная этой роли 
вынуждена играть шлюху? И вдруг тот самый звонок, который предоставил нам 
уникальную возможность сыграть в жизни, как на сцене – наоборот, по словам 
Ромма. Не лицедействовать, сыграть не навязанные драматургом и режиссёром роли, 
а самих себя! Жизнь окунула нас в подлинно драматическую ситуацию, без 
предварительных читок, без репетиций и декораций… И я оказался банкротом: 
реальная жизнь оказалась сложнее всех моих представлений о ней, а ведь я уже 
немолод, кое-что повидал и верил, что в свой последний час постыдно суетиться 
не буду… Итак, я совершенно растерялся… шестеро пожилых людей… лет двадцать они 
смотрели на меня как на бога, свято верили, беспрекословно выполняли мои 
указания… А у меня столбняк… Рассадин после резекции желудка, Таисия Львовна 
начала задыхаться – приступ астмы; нас охватил ужас! Я подбежал к двери, открыл 
– и захлопнул: в коридоре дым… В голове полный сумбур, лезут какие-то вздорные 
мысли о невыплаченной ссуде в кооперативе, о собаке, которую больная жена не 
сможет вывести во двор… Рассадин бросился к телефону вызывать для Таисии 
Львовны «неотложку» – куда?! Мы не знали, что делать, бежать или оставаться, 
распахивать окно или, наоборот, закрывать форточку. Я позвонил в 01, мне велели 
не волноваться – великое спасибо за бесценный совет! «Больной, не волнуйтесь, 
вы безнадёжны…» И тут позвонила, а потом прибежала Клюква. Не будем гадать, 
какие реплики ещё напишет для неё Борис, но за эту я готов был ей аплодировать, 
неистово, как влюблённый студент: «А ну-ка улыбнитесь, судари-сударыни, Клюква 
везучая, с ней не пропадёшь!» И хотя от дыма и гари она была не столько Клюква, 
сколько Черника, но глаза её так блестели, а улыбка и звонкий голос так на нас 
подействовали, что мы сразу же, буквально сразу же готовы были идти за ней куда 
угодно. Сразу и безоговорочно! Вот это и есть подлинная сила убеждения, какой 
Клюква не могла достигнуть на сцене. А как вдохновенно она играла в салоне! 
Именно там и тогда я понял, что нашёл великолепную Соньку для погодинских 
«Аристократов».
Я возразила Новику: играть – это в кого-то перевоплощаться, Даша же оставалась 
сама собой; как говорил Дед, обстоятельства вытолкнули наверх лидера. Не игра, 
а действие естественного отбора!
– «Весь мир театр, а люди и нём актёры», – с улыбкой напомнил Новик. – Простите,
 Ольга, но Клюкву я изучил получше вас. Все мы, осознанно или неосознанно, и на 
сцене, и в жизни играем на публику, всё зависит лишь от степени таланта и 
других объективных качеств; абсолютно же естественным человек бывает лишь 
наедине с самим собой, когда производить впечатление он может разве что на 
зеркало. Да, чувство чести, о котором вы говорили, делает человека богом, но, 
настаиваю на этом, – только на публике. Без публики и побуждения и действия его 
совсем иные – как у актёра перед пустым залом. Поэтому я вновь настаиваю: 
Клюква вдохновенно играла, перевоплотилась в вожака, что свойственно её 
характеру, темпераменту и, конечно, было обусловлено обстоятельствами. Не надо 
спорить, Ольга, мы говорим об одном и том же, лишь разными словами…

Вера Коноплева (мастер из «Несмеяны»):

– Когда Клюква своих артистов привела, а потом ещё Боря приполз – дыму в салон 
навалило, да такого едкого, жгучего… Кто от кашля надрывается, кого тошнит, 
догадливые, на пол легли, дым-то больше наверху… Вот что было плохо: окна у нас 
в полстены, зеркальные, глухие, вверху только фрамуга открывается, воздуха 
оттуда – по капле, руки-ноги переломать тому, кто эти окна выдумал. Клюква 
говорит: надо стёкла выбивать, а Новик возражает – вдруг внизу люди, покалечим? 
Клюква туфли сбросила, прыг на кресло, с кресла на Борькины плечи, просунула 
голову через фрамугу и доложила, что внизу пока что никого нет. Эй, кричит, 
мужики! А мужиков-то у нас Боря, Новик да Рассадин-старик, Костя, как известно, 
домой побежал, ему исподнее срочно сменить надо было. Значит, Новик, Боря и мы 
с Клюквой подняли кресло, раз-два-три – и с размаху по окну. Выбили, воздух с 
холодом ворвался, осколки подчистили, чтоб не пораниться, – словом, дышать 
стало легче… Клиентки сразу к телефону, а они у нас не все простые, у иных 
мужья в больших начальниках: «Петя… Вася-Коля… спасайте! Прикажите!» Особенно 
Клавка по телефону разорялась: «Ты, сволочь такая, в кабинете шуры-муры, подлец,
 а я задыхаюсь, замерзаю!» А Клюква смеётся: «Ты напугай его как следует, пусть 
дубленок нам пришлёт с ламой!» И ещё плохо, что без света, пробовали свечи 
зажигать, но из окна задувало, а фонариков ни у кого не было. Ну, не совсем 
темно, городские огни видны повсюду, только от этих огней чувство такое, что и 
словами не выскажешь: живут ведь люди, телевизоры смотрят, милуются и знать не 
знают, что нам здесь жить осталось, может, всего ничего… Нет, не темнота – 
самое худшее бабий визг, от него в мозгах мутилось и страх накатывал. Мы,