времени панику не поднимать: подойди, слово скажу. А блондинка, надменная такая,
 лет под сорок, сквозь зубы: «Анна Ивановна, мне мерку на манто снимают, а тут 
какие-то посторонние мастера отвлекают… Прощу не мешать, любезная!» Ах, ты, 
дрянь, думаю, я её ещё щадить должна… «А на саван мерку не хочешь? – закричала.
 – Анна Ивановна, пожар у нас! Костя, бросай, веди всех в „Несмеяну“, у нас 
вода!» Ну, тут визг, вопли, Костя истуканом застыл, губы дрожат: «Ты не шутишь, 
Клюква?» Я поняла, что от злости перегнула палку, и со смехом: «Ой, говорю, 
бабоньки, какие вы сейчас смешные, глаза выпученные, рты перекошенные, да на 
вас, на таких, ни один мужик и смотреть не захочет! Подумаешь, не видали мы 
пожаров, и ну-ка, с улыбкой – за мной!» Похватали они что под руки попалось, 
материй всяких, шкурок и привела я их в салон. А тут одна в обмороке лежит, 
вторая обмирает, третья по телефону «спасите!» орёт, и всех заводит до истерики 
твоя «закадычная подруга» Клавка, визжит, на людей бросается, Верке лицо 
расцарапала – она Клавку в коридор не выпускала. Ну, думаю, или я её, или она 
всех нас! Схватила её за волосы – и под кран, голову холодной водой остудила, 
не жалея. А она: «Хулиганка! Мерзавка!» Я её – по щекам наотмашь, и девчатам 
кричу: «Так каждую, кто скандалить будет! Костя, бери полотенца – истеричек 
связывать!» Веришь, Оленька, я как зверь злая была, добра ведь им хочу, а они… 
Но притихли, испугались хулиганки! А время-то идёт, в голове одно: как там наши,
 на восьмом этаже? Ведь в семь часов Боря второй акт читать должен, уже небось 
начали собираться… Отогнала одну от телефона, звоню Новику, а у него голос 
срывается, дым, говорит, пять человек пришли, что посоветуешь? Хотела я ему 
сказать, чтоб вёл людей к нам, но подумала – а вдруг растеряются, не найдут 
впотьмах – свет-то выключили! – и не дойдут? И говорю ему, Новику: ждите, бегу 
за вами! И девчонкам: вы пока что собирайте тряпье, щели в двери затыкать, 
тазики водой наполняйте, а я за артистами сбегаю и быстро вернусь…
И тут, Оленька, мне так страшно стало, что ноги не идут – одной-одинокой в 
темень и дым бежать. Стала Костю тормошить, а он как пыльным мешком из-за угла 
ударенный, никак в себя не придёт. Я ему ласково так говорю, по шевелюре 
поглаживаю, с улыбкой: «Костя-Костенька, Алеша мой Попович, ты ведь не 
отпустишь свою Клюкву одну, проводишь, охранишь? Ну, вдох-выдох, ресничками 
похлопай, плечики свои хрупкие, в косую сажень, распрями, ну? Смотри, я ведь 
только раз прошу, второго, миленький, не будет, хоть в ногах валяйся!» 
Опомнился, пошли, говорит. И мы, за руки держась, побежали на восьмой через 
правый холл, и прямо там, на восьмом, столкнулись нос к носу и Валуевым из 
скульптурной мастерской, ты его знаешь, старую керамику ловко подделывал. «Вы 
куда? – кричит. – Айда вниз, на этой лестнице ещё не горит, мне только что 
снизу звонили, с пятого!» Я ему: ты помоги, там артисты, а он: «С ума сошла, да 
твой зал у самого центрального холла, не добежать!» И Костя: «Бежим вниз, 
Клюква!» Я – как это бежим, а Новик с нашими? «Плевать! – кричит. – Бежим!»

У меня даже перед глазами поплыло – вниз за Балуевым козлом поскакал, бросил, 
не оглянулся. Самое обидное, Оленька, – не оглянулся. Это Костя, который два 
вечера назад на коленях стоял, колечко протягивал, умолял, а я, дура, таяла и 
подумывала, уж не суженый ли, может, взять то колечко… Бросил, не оглянулся. 
Сколько лет прошло, а даже тебе этого не рассказывала, язык не поворачивался… 
Ну ладно, забыла я про Костю, нет его больше и никогда не было – вычеркнула
[12]
. Значит, они вниз, а я по коридору, шапочку с волос сорвала, к лицу прижала, 
но всё равно дыму наглоталась, в репетиционный зал вбежала – «мальчики кровавые 
в глазах». А там шестеро, и, как на грех, самая наша «молодёжь», от пятидесяти 
лет и выше: Новик, Рассадин, Вера Петровна, Инесса Дмитриевна… Бросаются ко 
мне: «Клюква, куда, что?» Всем, говорю, шарфами, носовыми платками рты – носы 
прикрыть, и за мной, быстро! А они-то быстро не могут, у тёти Таси астма, 
Рассадин после операции… Пока до лифтового холла добрели, снизу, с седьмого 
этажа уже дым наверх валил, остался один путь наверх – я-то поначалу думала их 
вниз, за Балуевым и Костей отправить. С грехом пополам и привела всех в 
«Несмеяну».

Так Костя проиграл свою Клюкву – вчистую.
Всё, о чём Даша мне рассказала, она сделала за тринадцать-пятнадцать минут. 
Никак не больше пятнадцати – это установлено точно. Итого в «Несмеяне» 
оказалось двадцать шесть человек: двое мужчин и двадцать четыре женщины.
– Но не успели мы щели в дверях забить, – продолжала Даша, – как в дверь 
постучали; понимаешь, не толкнули, не открыли её, а культурно постучали, да ещё 
«разрешите?» спросили, и вошёл Боря. Ну, вошёл – не то слово: вполз! Я, Оленька,
 даже ахнула: пиджачишко его кургузый тлеет, одна штанина тоже, я тазик воды на 
него, так вода зашипела, поверишь? «Да откуда ты, чокнутый?» – спрашиваю, а он 
отдышался, языком волдырь такой здоровый на губе лизнул и сверточек из кармана 
достаёт: «Ты ведь приказала, чтобы я на читку бутерброд принёс». Ну, видывала 
такого остолопа? Это он из буфета, с пятого этажа сначала до репетиционного 
зала бежал, а потом сюда, в салон! И разворачивает, протягивает, а по 
бутерброду будто слон ногой топал. Ну, посмотри, говорю, что ты даме сердца 
принёс, а ну-ка беги за другим! «Я сейчас, – говорит, – я принесу, у меня, – 
говорит и в карманах роется, – ещё рубль должен быть», – и к дверям. Хоть 
смейся, хоть плачь, по коридору-то уже огонь гуляет! Девочки, кричу, тряпье 
давайте, дверь поливайте!
Вот ещё несколько воспоминаний, записанных мною.
Новик рассказывал:
– Вы правы, Ольга, среди массы глупостей, совершённых мною в жизни, было и