– Мы с ним были…
– Где?! Где?!
– …мы репетировали, – продолжал Сергей. – Там, в моём кабинете, – он кивнул 
налево, – Бублик куда-то спрятался… я его искал… Я прибежал сюда, там нечем 
было дышать… Я только что… Как ты думаешь, нас спасут? Я звонил, мне обещали… 
Надень, – он сорвал с себя рубашку.
– Саша там? – Я показала рукой на стену.
– Оля, ты сошла с ума! – Сергей схватил меня за руки.
Я вырвалась и влепила ему пощечину – наверное, первую, которую он получил в 
своей жизни. Кажется, я действительно была немного сумасшедшая.
– Закройте за мной!
Я выскочила в коридор, в два прыжка достигла двери в кабинет, влетела туда и 
оказалась в сплошном дыму. Окно было закрыто, шпингалет я нащупать не могла, 
схватила что-то, кажется, «дипломат», выбила им стекло и несколько раз вдохнула 
свежий воздух. Не помню, сколько я ползала по полу и шарила, пока не услышала 
тихий плач и кашель. Бублик прятался под диваном – интуитивно нашёл место, где 
было меньше всего дыма. Я вытащила его за рубашечку, взяла на руки и бросилась 
к окну: теперь, по крайней мере, какое-то время мы не задохнемся. Уже не 
торопясь, я нашла шпингалет, распахнула окно и высунулась в него – с прижатым к 
груди Бубликом.
И здесь нас увидел снизу Дима.
Так начались самые важные в моей жизни шестнадцать минут – время точно 
установил Дима, считая с минуты, когда мы попали в поле его зрения.
Иногда мне кажется, что я уже тогда всё продумала, но это, конечно, ерунда: не 
та была ситуация, чтобы трезво думать, просто в пылающем от ярости и отчаянья 
мозгу мелькнуло несколько очень важных мыслей.
Первая и самая ясная из них: отныне Сергей Хорев для меня больше не существует. 
Ненависть? Нет, ненависть для него была бы слишком почётна: презрение. Это 
внезапно вспыхнувшее чувство оказалось столь сильным, что я даже зарыдала. 
Презирала – Сережу, которого когда-то любила без памяти, потом просто любила, 
потом по привычке и без уважения, но всё-таки немножко любила: молодой бог из 
греческой мифологии – и мой, собственный! Посредственный, режиссёр, дамский 
угодник, готовый с кем угодно выпить и при случае мне изменить – но мой!
Теперь, спустя столько лет, я понимаю, что чувство презрения родилось не 
внезапно, оно давно дремала во мне и ждало своего часа, но тогда оно поразило 
меня, как молния.
…Я знала и верила, что Дима сделает всё, что возможно, но, разбираясь немножко 
в пожарных делах – с кем поведёшься, от того и наберёшься, видела, что наши 
дела плохи. С седьмого этажа, где работают с тридцатиметровки, на штурмовках к 
нам не пробиться – из окон восьмого и девятого рвётся огонь; по той же причине 
я не могу, обвязав Бублика шторой, спустить его вниз, к тридцатиметровке, а 
туда, откуда спускался Валерий, мне уже не пройти… Значит, надеяться можно на 
два чуда: либо протушат огонь на восьмом и девятом и успеют подняться к нам на 
штурмовках, либо прорвутся на десятый этаж по коридору.
Бедный Дед! Как раз в эти минуты он спасал картины…
Бублик кричал, бился в моих руках, его рвало и меня тоже, стоять у окна было 
очень холодно, а отойди от него – задохнешься; я догадалась сорвать штору, на 
сей раз осторожно, закуталась в неё с Бубликом и решила, что воспаление легких 
– наименьшая из возможных бед, успеют спасти – вылечат. Бублику стало теплее, 
он обвил меня ручонками, прижался, шепотом спросил: «Тётя Оля, а где папа?» – и 
тут меня поразила вторая мысль.
Бублик, которого я знала и любила с пеленок, мог быть моим сыном!
От этой мысли я снова заплакала. Я вообще в тот вечер много плакала, на пожаре 
и потом, так уж получилось, это только ребята считают, что я волевая и сильная, 
на самом же деле – обыкновенная баба, у которой глаза вечно на мокром месте.
И третья мысль, от которой перехватило дыхание: он будет моим сыном!
И я дала себе клятву: если нам суждено остаться жить, я скажу Васе, сама скажу, 
потому что он давно говорит мне это только глазами, что хочу стать Бублику 
мамой.
В коридоре, как в трубе, гудел огонь, за спиной начала прогорать дверь, лицо 
обжигал студеный ветер, ноги горели огнём, а я стояла, прижав к груди тёплого 
Бублика, плакала, и сердце моё рвалось от нежности, от предвкушения будущего 
счастья…
…Я и сейчас, сию минуту, вспоминаю об этом и плачу. Больше о себе рассказывать 
не могу.
А впереди целая ночь, скорее бы за мной приехали!



Дмитрий Рогозин, начальник штаба

Писанину я люблю так же, как в жаркое лето пить тёплое пиво. Вася – другое дело,
 он в школе у литераторши любимчиком был, он, если хотите, почти что писатель – 
в каждой стенгазете заметка, в рубрике «Из прошлого пожарной охраны». Я тоже 
лихо сочиняю – отчёты о проверках караулов, описания всякого рода загорании и 
тому подобную большую литературу. Но ту же самую заметку в стенгазету я могу 
сочинять часами, осыпая проклятьями каждую строчку. Поэтому Ольгин приказ 
написать про Польшей Пожар поднял меня на дыбы.
– Не буду!
– Будешь как миленький, – сказала Ольга. – Я на всякий случай заручилась