вся горечь! – что на Большой Пожар приехали поздно, тушили из рук вон плохо, с 
оглядкой, берегли себя и в огонь не шли, на мольбы о спасении не отзывались…
– Плевать, – со злостью сказал Дима Рагозин. – Мы к этому привыкли.
– А мне не плевать! – горячо возразила Ольга. – К чему вы привыкли? Что 
«пожарные, как всегда, проспали»? Что «приехали, как всегда, к концу пожара»?
– Лёля, – выходя из спальни, с упрёком произнёс Дед. – Ребёнку спать не даёте, 
ораторы.
– За вас обидно, – остывая, тихо проговорила Ольга. – Какие-то вы… беспомощные… 
Дымом насквозь пропахли, кого ни возьми – обожженный, битый, а постоять за 
себя… Дима, чем ты отмечен за Большой Пожар?
– Пятьдесят рублей и замечание. – Рагозин повеселел. – За грубый ответ старшему 
по званию. А вот Вася и Слава – орлы, из такого дыма без выговора выйти – в 
сорочке надо родиться!
– А я сто целковых, – не без удовольствия припомнил Дед. – Отродясь таких 
наградных не получал.
– По двенадцать с полтиной за душу, – подсчитал в уме Слава. – Ты ведь 
восьмерых вынес, Дед?
– Вася, включай, – спохватился Дима. – Через пять минут футбол начинается, не 
прозевать бы.
Под полным немого укора взглядом Ольги все притихли.
– Не могу понять, неужели у вас нет хоть капельки честолюбия? – спросила она. – 
Неужели вы… ну пусть не вслух, а про себя, не мечтаете о том, чтобы о вас, о 
ваших товарищах узнали? Я-то думала, вы обрадуетесь, поддержите… Позвонить 
Микулину и сказать, что я отказываюсь?
– Ты, Лёля, не обижайся, – примирительно сказал Дед. – У нас так: если за пожар 
не намылили шею, и на том спасибо. Мы только тогда, когда пламя, заметные, и то 
для начальства, а потушим – от чужих глаз домой поскорее, копоть отмывать. 
Некрасивые мы на виду. А звонить Микулину не надо, раз уж ты так настроилась, 
пиши, что вспомним – расскажем.
Мы переглянулись.
– Дед, как всегда, железно прав, – сказал Дима. – Благословляем Ольгу, ребята?
Ольга впервые за вечер улыбнулась, подошла к письменному столу и достала из 
ящика толстую тетрадь.
– С чего начнём? – спросила она. – Давайте с Кожухова и 01.
Так была затверждена эта идея – написать про Большой Пожар.



Полковник Кожухов – шесть лет назад

Морякам снятся шторма, полярникам – льды и снега, пожарным – дым и огонь.
Кожухову, хотя по годам своим войны он не видел, чаще всего снились разрывы 
снарядов.
Много всего пережил он за двадцать с лишним лет службы, но один пожар был самый 
страшный – горели склады боеприпасов на полигоне, километрах в шестидесяти от 
города. Когда Кожухов приехал туда, он мгновенно понял, что не знает, как 
тушить этот пожар: с раздирающим небо грохотом рвались снаряды, гранаты и мины, 
по всему полигону со свистом разлетались осколки. Автоцистерна и автонасос, 
закреплённые за полигоном, уже пытались добраться до очага пожара, но были 
опрокинуты, изувечены воздушной волной; повторять их манёвр было бы безумием.
А огонь подбирался к главному складу, пожар следовало остановить во что бы то 
ни стало.
Кожухов стоял, смотрел на огонь и думал, разрешив себе тем самым 
непозволительную роскошь.
Выход был один – пойти на смертельный риск.
– Я с тобой, – сказал старый генерал, начальник полигона. – Забудь про мои 
погоны, рядовым.
Кожухов многое слышал о генерале, верил, что тот говорит искренне, но для 
задуманного нужны были профессионалы – лучшие из лучших. Из шагнувших вперёд 
добровольцев он выбрал троих, все взяли ручные стволы и поползли по-пластунски: 
впереди Кожухов, за ним Нестеров-старший, лейтенант Гулин и сержант Лавров. 
Метр за метром, всем телом вжимаясь в колею, они ползли, думая только об одном: 
как можно ближе подобраться к очагу.
Первым выбыл из строя Гулин – осколок врезался ему в предплечье, и Кожухов 
отправил лейтенанта назад, другой осколок попал Кожухову по каске и, скользнув, 
чудом её не пробил; третий, к счастью, небольшой и на излете, распорол сапог 
Лаврову.
И тогда Кожухов, с горечью осознав, что дальше двигаться вперёд бессмысленно, 
приказал отступить.
Они вернулись. Кожухов увидел полные отчаяния глаза генерала, и ему вдруг 
явилась чрезвычайно дерзкая мысль. Даже кровь вскипела от неожиданной этой 
мысли.
В стороне стоял тяжёлый танк. А что, если снять с пожарной машины мощный 
лафетный ствол – тридцать литров воды в секунду, водяная пушка! – и 
приспособить, привязать его к танковому орудию?
– Шанс, – подумав, подтвердил Нестеров, который всю войну провёл 
механиком-водителем тридцатьчетверки. – Шанс! – убеждённо повторил он.
Так и сделали. Привязали капроновой верёвкой лафетный ствол рядом с орудием, 
нарастили рукава, Нестеров сел за рычаги, Кожухов и Лавров скорчились за башней,
 чтобы держать рукав – и тяжёлый танк пошёл в атаку на огонь!