работам молодого Серова; самые крупные художники беседовали со студентом 
четвёртого курса на равных и не считали зазорным брать от него в подарок 
наброски и этюды; это был тот редкий случай, когда люди искусства, вообще-то не 
очень склонные отдавать дань уважения молодости, признавали несомненный и очень 
крупный талант.
И тут произошло чрезвычайное происшествие. С началом войны студенты училища, 
юноши и многие девушки, решили добровольцами уйти на фронт. Зубов отказался. 
Это было его право – слово «добровольно» предполагает свободу воли, но 
чрезвычайным в его поступке были во всеуслышание сказанные им слова. Он заявил: 
из винтовки может стрелять кто угодно, а создавать шедевры – один из миллиона, 
и жизнь этого одного нельзя подвергать опасности. И уехал с училищем в 
эвакуацию, один-единственный юноша среди девушек. Сначала они относились к нему 
просто холодно, а потом, когда на добровольцев стали поступать первые похоронки,
 Зубову объявили бойкот: если раньше его слова воспринимались как высокомерные 
и обидные, то теперь они казались кощунственными. С Зубовым никто не 
разговаривал, от него отвернулась даже влюблённая в него девушка. Через год ему 
вручили диплом при полном молчании, никто его не поздравил и не пожал ему руку, 
а когда он уехал, никто не поинтересовался – куда.
Кончилась война, бывшие фронтовики возвращались и заканчивали родное училище; 
одни особых высот не достигли, другие становились крупными художниками, и лишь 
о Зубове никто ничего не слышал. Потом узнали, что он обосновался в провинции, 
кого-то учит, что-то пишет, и, человеческое сердце отходчиво, жалели, что такой 
талант не состоялся. Даже то, что со временем он стал известен как незаурядный 
эксперт и реставратор, не изменило впечатления: всё-таки дар истолкователя и 
реставратора, даже выдающийся, нельзя сравнить с талантом творца.
Вот и всё, что я услышала тогда, в больнице. Ещё была одна деталь, но о ней 
чуть позже.

Так оно и получилось: разгадку смерти Зубова я искала и нашла в его жизни.
Какая страшная расплата – за один поступок! «Гений и злодейство – две вещи 
несовместные?» Думаю, что были гении, не отличавшиеся чистотой нравов, но не 
могу припомнить ни одного воистину великого творца, который совершил бы 
подлость и остался после этого столь же великим в памяти человечества; сколько 
я помню, бесчестию и подлости гений всегда предпочитал смерть: иногда он мог 
пойти на компромисс, как Галилей, но никогда на злодейство.
Не знаю, стал ли бы Зубов гением, да и то, что он сделал, не назовёшь 
злодейством; не мне его судить – его осудили товарищи, живые и мёртвые. Какой 
ужасный надлом претерпело его творчество, какой неверной стала кисть в руках 
человека, в душе которого вечной занозой засели непростительные слова. Не много 
ли – за один-единственный поступок? Наверное, не много: те, кто ушёл 
добровольно, тоже совершили один-единственный поступок, и многие заплатили за 
него жизнью. Теперь мне кажется, что Зубов всё отдал бы за то, чтобы повернуть 
вспять время и тех слов не произносить.
Тогда, в больнице, я возразила собеседнице: а разве «На пенсию?» – не яркое 
свидетельство незаурядного таланта, не возрождение мастера, на котором вы 
поставили крест?
Да, согласилась она, картина очень хорошая: её показывали по телевидению и, 
действительно, собирались выдвигать на премию. Но лишь несколько человек знали, 
что это плагиат – Зубов украл её у самого себя! В юности он написал портрет 
неизлечимо больного скульптора: его глаза столь впечатляли, беспомощные руки 
творца были столь выразительны, что родные боялись показать картину обречённому.

Тогда я поняла всё – Деду незачем казнить себя за смерть Зубова.

Как говорили древние, день смерти человека судит его прежние годы, кажется, это 
изречение имеет в виду смерть мучительную, а не мгновенную, которую 
Плиний-старший полагал высшим счастьем человеческой жизни, но Зубов обрёк себя 
на мучительную.
Он приучил меня любить древних авторов за то, что они изначальны: к их 
философии жизни и смерти последующие умы, по его мнению, ничего не прибавили. И 
сегодня, когда прошло целых шесть лет и поле воспоминаний очистилось от всяких 
наслоений, я думаю, что день смерти Зубова был лучшим днём его жизни.
Вот как всё было.
Когда пожар начался и стал стремительно распространяться, Зубов побежал в свою 
мастерскую к телефону и вскоре возвратился. Согласна с Васей – не имел Зубов 
права нас обманывать, но – вот парадокс! – обстоятельства сложились так, что 
именно этот обман и спас нескольким людям жизнь. Скажи тогда Зубов правду – и 
мы заметались бы в поисках спасительного выхода; и вовсе не обязательно, что мы 
полезли бы на крышу, что в самом деле было бы правильно – скорее всего мы 
попытались бы спуститься по центральной внутренней лестнице, где нас ждала 
почти неминуемая гибель. Другое дело, что о наших интересах Зубов и не 
задумывался, но объективно, обманув людей, он принудил их дожидаться прихода 
пожарных, которые спасали их не вслепую, а наверняка.
Так что Васин упрёк Зубову я снимаю.
А в остальном он вёл себя безупречно, проявив и мужество, и высшее 
самообладание. Зубов сразу же решил, что будет спасать полотна старых мастеров, 
«а эти, – он с усмешкой кивнул на картины современных художников, – ещё 
понапишут шедевров». Я была его главной помощницей: приволокла стремянку, 
снимала и подавала вниз картины, передвигалась на новое место, снова снимала… 
Дыма уже и при мне было много – проникал из всех щелей, но выручили высокие