которых можно жить!»


Я.
Вы ещё скажете, что готовы, как Диоген, жить в бочке?


Зубов.
А вот этого я не скажу. Я не очень верю в искренность Диогена – мудрец просто 
играл на публику. Лиши его зрителей – и он перебрался бы в приличный дом. 
Тщеславие, игра на публику бывают сильнее здравого смысла: ведь жить в бочке 
очень неудобно. Но по большому счёту древние, с их минимумом потребностей, были 
куда мудрее нас. Антисфен считал, что в дорогу нужно запасаться тем, чего не 
потеряешь даже при кораблекрушении.


Я.
Слова, Алексей Ильич, слова! Ваши любимые древние, даже Сократ, были семейными 
людьми, и часто довольно состоятельными. Я что-то не припомню среди них уж 
очень бедных и целомудренных.


Зубов.
Не спорю, хотя были и такие. Однако, на вопрос человека, стоит ли ему жениться, 
Сократ ответил: «Делай, что хочешь – всё равно раскаешься», а Бион сказал: 
«Уродливая жена будет тебе наказанием, красивая – общим достоянием»; Пифагор же 
на вопрос, когда надобно влюбляться, отвечал: «Всякий раз, как хочешь 
обессилеть». Отсюда ясно, что они относились к вашей сестре, как к неизбежному 
злу, а раз неизбежному – они, даже не семейные, вовсе не были целомудренными в 
нашем понимании этого слова. В юности я знал одного воистину большого художника,
 превеликого сластолюбца, который доказывал, что нет такой женщины, в которую 
нельзя было бы влюбиться. «Не верите? – говорил он. – Тогда представьте себя на 
необитаемом острове, с ней вдвоём, и вы поймёте, что живая женская ножка, даже 
и не очень стройная, куда более великое произведение, чем „Спящая Венера“ 
Джорджоне». Однажды он мне признался, что по-настоящему гордится не славой, 
наградами и званиями, а десятком побед, одержанных над женщинами в молодости. 
Честно вам скажу, что совершенно его не осуждаю.

Нет, человек, переживший несчастную любовь, вряд ли стал бы так рассуждать. Тем 
более Зубов приехал в город совсем молодым человеком и жил в нём безвыездно, 
такие вещи не скроешь.
Что же тогда?
Я заметила, что Зубов избегает разговоров, связанные с войной и с успехом его 
картины «На пенсию?». Первое меня не удивляло – мало ли какие печальные 
воспоминания могут быть связаны у человека с войной; а вот его более чем 
прохладное отношение к успеху картины было мне совершенно непонятно.
Дело в том, что я была убеждена в одном: под маской равнодушия и цинизма Зубов 
скрывает сильнейшее и неудовлетворённое честолюбие. Именно честолюбие! Скажи я 
об этом вслух – меня бы никто не понял, даже его враги: Зубов – и честолюбец? 
Полная чепуха! Разве может честолюбец перечёркивать собственные этюды, 
замазывать почти завершённые портреты, под которыми охотно подписался бы любой 
художник города?
Но я знала Зубова лучше многих других.
Когда он закончил «На пенсию?», первой он показал картину мне. По тому, как он 
быстро и глубоко затягивался сигаретой, я чувствовала его волнение, но мне не 
хотелось обижать его слишком быстрой и недостаточно продуманной реакцией, я 
долго стояла и смотрела, пытаясь поточнее сформулировать своё впечатление. Он 
не дождался, ненужно зевнул и с безразличием в голосе спросил: «Ну как, стоит 
выставлять эту мазню?»
Я совершенно искренне и, не удержавшись, восторженно ответила, что картина 
превосходна, что особенно меня поражают глаза рабочего и руки – таких говорящих 
глаз и рук я, кажется, у современных художников не видела, что картина 
чрезвычайно злободневна, успех ей обеспечен и прочее.
Кажется, Зубов меня слушал с волнением; тем более меня поразил его ответ.
– Ольга, – сказал он, – вы хороший, благожелательный человек. К сожалению, вы 
ни черта не понимаете в живописи.
Потом я не раз пыталась возобновить этот разговор, но тщетно – Зубов либо не 
отвечал, либо говорил, что ему некогда и прощался. А когда картину снимало 
телевидение, он сказался больным и не пришёл.
Он явно не любил свой шедевр и нисколько его не ценил!
А почему, я узнала после Большого Пожара, когда ко мне явилась неожиданная 
гостья. Это была пожилая дама-искусствовед, она приехала из Москвы за спасённым 
передвижным фондом Третьяковки и пришла поблагодарить меня за содействие. Я ей 
рассказала, что видела, потом речь зашла о Зубове, и тут выяснилось, что они 
были коротко знакомы – учились вместе до войны в художественном училище.
И вот что я услышала.
К четвёртому курсу Алексей Зубов был не просто многообещающим художником – и 
преподаватели, и товарищи по учёбе единодушно сходились в том, что ему 
предстоит блестящее будущее. В частных коллекциях сохранились несколько 
написанных им в то время портретов, они, как считают специалисты, не уступают