но у нас есть вещи и безусловные: редкая утварь русского средневековья, копья, 
мечи и кольчуги, пушка с ядрами, произведения искусства и мебель XVII-XIX веков,
 автографы Чайковского и Римского-Корсакова, несколько писем Горького и 
Шаляпина, книги из библиотеки Чернышевского, шахматы Алехина и многое другое. Я 
уже не говорю о довольно богатом архиве, которым мне и приходилось заниматься.
Пожар возник на пятом этаже и распространялся выше, музей не пострадал, и свой 
рассказ с него я начала лишь потому, что в тот злополучный вечер мне в музей 
позвонил Зубов. «Кажись, нашёл „сапог“, – с обычным своим сарказмом сказал он.
 – Прижизненный портрет Екатерины Второй, неизвестный, но определённо 
гениальный художник».
Понять, когда Зубов шутит, а когда говорит серьёзно, было невозможно, но он уже 
не раз находил для музея интересные вещи, и я побежала наверх, в 
реставрационную мастерскую – небольшую комнату, которую Зубов выгородил для 
себя из выставочного зала. Он сидел за столом и рассматривал в лупу портрет: 
Екатерина Вторая в высоком парике, полное розовощекое лицо, надменный взгляд 
больших голубых глаз… Явная и весьма посредственная копия портрета императрицы 
из Петродворца!
– Но художник-то неизвестный, – иронически настаивал Зубов. – Согласен, копия 
плохая, зато владелец просит за неё сущие гроши – полторы тысячи.
Мы посмеялись и перешли на другие темы, ради чего Зубов меня и пригласил.
Зубов был одним из интереснейших людей, которых я знала, наверное, даже самым 
интересным. Циничный, злой, саркастичный, он наживал себе врагов с усердием, 
которого ему явно не хватало для создания личного благополучия. Неухоженный 
старый холостяк, со свалянной бородкой клинышком, в которой вечно торчали 
какие-то крошки, с блеклыми, иронически смотревшими на собеседника глазами и 
обмотанным вокруг шеи грязноватым шарфом, он был похож на опустившегося 
разночинца прошлого века, да и не только внешне, он и внутренне был не от мира 
сего – совершенный бессребреник, у которого кто хочешь мог одолжить без отдачи 
десятку, искренне, не показно равнодушный к чужому мнению о себе и своих 
работах. В наше время, когда после аскетизма и нехваток до– и послевоенного 
времени вещи вновь стали играть былую роль, он в свои пятьдесят пять лет не 
обзавёлся даже квартирой – жил в какой-то жалкой комнатенке, где вместо кровати 
лежал на чурках матрас, а гардеробом служили вбитые в стену гвозди; немалые же 
деньги, которые Зубов зарабатывал и не успевал раздать, уходили на спиртное – 
пил он каждый день, причём не какую-нибудь бормотуху, а хороший коньяк. 
Совершенно трезвым я его никогда не видела, как, впрочем, и по-настоящему 
пьяным – в он всегда, как говорится, был «на взводе».
Нынче, когда каждый старается углубиться в свою специальность, энциклопедически 
образованных людей становится всё меньше; Зубов был одним из них. Знал он очень 
много – историю и философию, литературу и искусство, и не просто знал, а 
свободно и глубоко рассуждал, как умели это делать когда-то не скованные 
программами старые университетские профессора. Наши беседы, а он чуть ли не 
каждую неделю находил для них предлог, я ценила чрезвычайно и по первому его 
зову бежала наверх «набираться ума»; иногда мне казалось, что он не прочь за 
мной поухаживать, но до этого, к счастью, дело не дошло: как и многим людям 
зрелого возраста, ему льстило дружеское расположение молодой женщины и он, 
видимо, опасался его потерять. Впрочем, какие-то женщины, по слухам, у него 
были, но не думаю, чтобы они сколько-нибудь серьёзно на него влияли.

Я потому столь подробно рассказываю о Зубове, что ищу разгадку его смерти в его 
жизни.
Разгадка предполагает загадку: так вот, вся жизнь Зубова была насквозь 
загадочной, одни сплошные «почему?».
Незаурядный художник и выдающийся, со всесоюзным именем эксперт и реставратор, 
он не раз получал заманчивые предложения работать в столице – и категорически 
их отклонял. Загадка? Его ученики, молодые художники, рассказывали, что Зубов 
на их глазах за два-три часа писал отличные пейзажи – потом их никто не видел, 
ни до, ни после его смерти. Почему? Почему при несомненном уме и таланте его 
личная жизнь сложилась столь неудачно? Ну, бывает, и очень часто, когда талант 
попадает в неблагоприятные условия и окружающая посредственность его душит, но 
про Зубова этого сказать никак нельзя: молодёжь открыто признавала его метром, 
начальство, хотя и не любило за строптивость и непослушание, но ценило – в 
Москву, в Ленинград человека зовут, а он верен городу; недругов было много, 
особенно среди художников старшего поколения, но помешать Зубову работать и 
выставляться они не имели силы.
Может, «ищите женщину»? Несчастная любовь?
Попробую воспроизвести один наш разговор, в котором я попыталась кое-что 
выяснить.

Зубов.
Люди всегда были рабами условностей, воззрений своего времени. Сенека писал: 
«Что было пороками, то теперь нравы». Если даже мораль меняется, то что 
говорить о моде? Древнему римлянину в его тоге и сандалиях сегодня и десяти 
шагов не дали бы пройти по улице, а в средние века вас бы сожгли на костре, 
появись вы на людях в своих джинсах. Вы уже не в первый раз намекаете, что я 
должен приобрести новый костюм, поскольку мой якобы вышел из моды. Между тем я 
привык к нему и считаю, что он превосходно выполняет своё назначение – скрывает 
мою наготу. Таковы мои и не слишком изящные, но достаточно прочные ботинки, и 
старенькие часы, которые идут точно, и всё прочее. Однажды, будучи на рынке, 
где продавались разные товары, Сократ воскликнул: «Сколько есть вещей, без