оформление и защиту не нуждающихся в защите работ!
Я одна, и мне на удивление хорошо: всё главное успела, на сегодня я, пожалуй, 
лучше всех представляю себе общую картину Большого Пожара. Теперь нужно только 
хотя бы полдня посидеть с Кожуховым, полдня с Головиным и Чепуриным, опросить 
некоторых очевидцев – и, пожалуй, всё. С этими делами я справлюсь в 
субботы-воскресенья, так что последний день отдыха – мой, и я целиком потрачу 
его на то, чтобы разобраться в двух судьбах – Зубова и своей собственной. Всю 
жизнь так получалось, что не только рабочие дела, но и личные, интимные я 
решала с налёту, отдаваясь первому впечатлению и желанию, веря, что поступаю 
правильно и интуиция меня не обманет; даже ошибаясь, я тешила себя тем, что 
жизнь слишком коротка и продумывать, как альпинист, каждый свой шаг – значит 
воровать у самой себя необратимое время; и сегодня, когда мне уже тридцать два 
и на пороге возраст Христа (банально и как-то не не по-женски, но тридцать три 
и в самом деле число апокалипcическое, пора подсчитывать потерянные и набранные 
очки), хочется присесть, как перед дальней дорогой, и хоть немножко подумать о 
том, что было. Не для повести, для себя: я никогда не верила писателям, которые 
исповедуются перед широкой аудиторией, из всех христианских обрядов мне больше 
всего по душе тайна исповеди, однако до меня и лучше меня об этом сказал 
Лермонтов.
А в смешном, ещё с подросткового возраста, ощущении, признаюсь, мне казалось… 
нет, не казалось, я была и этом уверена! – что живи я тогда – и Лермонтова бы 
защитила. Не в том смысле, что прикрыла собой от пули – так бы и позволил он 
мне это сделать! – а в том, что подарила бы ему такую нежную, такую преданную 
любовь, что он… что у него времени бы на ссору с Мартыновым не осталось. По 
девичьей логике я предпочла именно Лермонтова, а не Пушкина: Лермонтов в любви 
был несчастлив, а муж первой красавицы России на такую замухрышку, как я, и 
походя не взглянул бы… Впрочем, все девицы одинаковы: кому из нас в юности не 
казалось, что мы обладаем неким волшебным талисманом, делающим нас всесильными? 
Талисман-то был, только волшебства в нём оказалось ни на грош: простой 
самообман юных самоуверенных дурочек. Нескоро мы сообразили, что пятиминутное 
счастье недорого стоит, а пока поумнели, настоящее, духовное упустили.
Вот я такая же дурочка была – с ветром в голове: сначала о Лермонтове 
размечталась, а когда на землю спустилась, Нарцисса за Аполлона приняла…
Маргарита, королева Наваррская, говорила, что после тридцати лет женщине пора 
менять эпитет «прекрасная» на эпитет «добрая». Я бы к этому добавила – мудрая, 
имея и виду, что выстраданное понимание жизни не променяла бы на девичью 
прелесть. Юный ум слишком подвластен страстям, а страсти плохой помощник в 
делах: когда ты пьяна от любви и видишь будущего мужа через брачную фату – 
берегись, подружка, уж не ждёт ли тебя горькое похмелье! Недаром Вольтер писал, 
что первый месяц медовый, а второй полынный. Лучше дай себе срок, остынь, 
подожди, пока голова перестанет кружиться – и присмотрись: тот ли он, каким в 
самую черёмуху казался? Заслуживает ли он такого бесценного дара, как твоя 
любовь?
Это теперь я такая умная – задним числом: десять-двенадцать лет назад я 
рассуждала по иному. Мне и в голову не приходило, что Вася, готовый ради 
минутного свидания со мной неделю сидеть на гауптвахте, и есть мой суженый – 
«что нам дано, то не влечёт». Десять-двенадцать лет назад Вася, родной на всю 
оставшуюся жизнь, не устраивал меня потому, что за него не надо было бороться.
Хотела я рассказать, как появился Сергей Хорев, как вспыхнула наша любовь, но 
не могу, рука не поднимается писать историю своей глупости. Скажу только, что 
никто – ни Вася, ни Дима, ни Слава – никто меня не остановил, не нашлось 
человека, который бы мне сказал: «Не торопись, пока слепа! Через месяц ты вдруг 
обнаружишь, что твой любимый не очень умён, через два – что он сухой эгоист, а 
через три, потрясённая, поймёшь, что он совсем не такой, каким ты себе его 
выдумала).
А если бы и нашёлся такой человек, поверила бы ему? От любви словами не 
отговоришь, каждому человеку, как охотнику через джунгли, суждено прорубаться 
через собственные ошибки…
И всё-таки для того, чтобы окончательно прозреть, нужно было случиться Большому 
Пожару…
Ладно, пора приступать к делу. Сначала о Зубове.

Музей схож с театром: если в нём нет изюминок, никакая реклама не поможет, 
зрителей придётся затаскивать на верёвке. Поэтому жизнь работника музея – это 
постоянная и изнурительная погоня за изюминками или, как мы их называем, 
«сапогами Петра Великого». Нашему краеведческому музею не очень-то повезло: 
великие люди выбирали себе для рождения и проживания другие места, особых 
событий, потрясавших Россию, в нашем городе не происходило, мамонты в наших 
краях кладбищ не устраивали, Степана Разина он не заинтересовал, Емельяна 
Пугачева тоже, и лишь в Великую Отечественную город набрал силу – когда принял 
сотни эшелонов с запада и развернул на своих окраинах заводы-арсеналы.
Так что нам приходилось лезть вон из кожи, чтобы отыскивать собственные, 
местные «сапоги» и завоевать расположение земляков. Каждый вновь обнаруженный 
экспонат вызывал ажиотаж и страстные споры: «сапог али не сапог»? Раскопанная 
археологами на территории области и реконструированная стоянка каменного века – 
определённо, «сапог»; средневековый пергамент с рисунком крепости, из которой 
родился город, – тоже, а вот главный «сапог», личный пистолет Пугачева, 
оказался блефом: специалисты установили, что пистолет был сделан никак не 
раньше девяностых годов XVIII века, то есть лет через пятнадцать после казни 
Пугачева. Доказать подлинность исторических реликвий – вообще непростое дело,