И тут стали происходить странные вещи.
То ли из-за долгого пребывания в задымлении и непрерывного кашля Зубов стал 
терять ясность мышления, то ли у него на уме было нечто никому не известное, но 
факт остаётся фактом: собственную картину он снять со стены не позволил! А Дед, 
который являлся большим поклонником именно этой картины и предпочитал её в 
галерее всем другим, считал своим долгом обязательно её спасти. И только он 
начал снимать картину, как подскочил Зубов, сорвал с лица мокрый шарф, через 
который дышал, ударил Деда по руке и закричал: «Прочь отсюда! Ту снимай, ту!»
Дед но помнит, на какую именно картину указал Зубов – дым из прогаров уже вовсю 
шёл в зал, но даже в этот чрезвычайно напряжённый момент сильно удивился тому, 
что судьба собственной картины безразлична её создателю. Дед решил, что Зубов 
его не понял, снова протянул руки к картине, но в эту секунду часть стены 
окончательно прогорела и в зал ворвался огонь.
Вот здесь-то и произошло самое странное – настолько странное, что на суде этому 
не поверили и заставили Деда трижды повторять. Сначала, когда полыхнуло огнём, 
Зубов отбежал к двери, куда, работая из стволов, отступали пожарные, потом 
вдруг выскочил из-за их спин, да так неожиданно, что его не успели удержать, с 
воплем рванулся к своей картине, сорвал её с крюка – и швырнул в огонь!
– На пожаре сдвиг по фазе – обычное дело, – говорил Дед. – Живёт себе человек, 
гнездышко своё украшает, детей растит и планы строит – и вдруг в какие-то 
мгновенья всё, что он нажил, превращается в труху. Такое не всякий мозг 
выдержит. Помню, в одной квартире пустяковое задымление было, а хозяин с 
четвёртого этажа телевизор в окно выбросил. Я его: «Зачем телевизор погубил?» А 
он: «Так ведь он мог сгореть…» Типичный сдвиг. А в другой пожар одна женщина 
поснимала с вешалок свои платья, пошвыряла их, а вешалки пустые собрала в 
охапку – и бегом с ними па лестницу. Тоже помрачение мозгов. Но сколько я помню 
такие сдвиги, каждый думал, что своё добро он спасает; однако ни разу не видел 
и не слышал, чтобы самое дорогое и заветное погорелец по своей воле отдавал 
огню. Разве что в книгах? В «Идиоте» Настасья Филипповна деньги сожгла – так 
она их не заработала, чужие были деньги, нечистые; свои, нажитые, чёрта с два 
бы в огонь сунула! А Зубов – своё, заветное… Тут не просто помрачение, тут 
что-то другое, чего мне своим умом не понять; да и никто не понял, даже сам 
судья – померещилось, решил… Был бы я один – ладно, бог с тобой, пусть 
померещилось, но нас же четверо было, все видели!
Главное – крик его помню, так и стоит в ушах, – продолжал Дед. – Так люди 
кричат, когда живьём горят, а ведь огонь ещё не трогал его. Может, осознал, 
какую вещь сгубил? Наверное, осознал, потому что пополз к огню, одной рукой 
лицо прикрывал, а другой пытался за раму ухватить. Я ребятам: «Поливайте нас!», 
крагу на лицо – и к нему, а между нами вдруг из свежего прогара пламя с дымом, 
да такое, что уши затрещали; рассказываю долго, а ведь секунды всё дело длилось,
 считанные секунды. Шарил, пока не нащупал, вытащил за ногу, да поздно…
На этом Большой Пожар для Деда кончился – увезла «скорая» с ожогами лица второй 
степени.
Теперь судите сами, по чьей вине погиб Зубов. Или – погодите судить, дайте 
сначала высказаться Ольге.



Ольга

Я вдруг подумала о том, что едва ли не впервые в жизни уединилась. Одиночества 
я не выношу, мне просто необходимо, чтобы рядом кто-то ходил, работал, дышал; 
на месте Робинзона Крузо я бы за несколько дней свихнулась.
Да, наверное, впервые в жизни: даже после Большого Пожара в больнице, где мне 
по знакомству сделали отдельную палату, я и суток в ней не выдержала – 
предпочла выть и корчиться от боли в общество себе подобных. А тут целых пять 
последних дней отпуска по доброй воле отшельничаю на так называемой Диминой 
даче: курятнике площадью девять квадратных метров, который мы общими силами 
соорудили на садовом участке. В посёлке ни души, дороги замело, ближайший 
телефон далеко, и я нисколько по нему не скучаю – работаю по восемнадцать часов 
в сутки, пью жуткое количество кофе, преступно обогреваюсь пожароопасным 
электрокамином и жарю картошку на портативной газовой плитке. Завтра, в 
воскресенье, за мной приедут, вернее, прикатят на лыжах, а послезавтра – на 
службу. Отпуск прошёл – оглянуться не успела!
3ато, как старый архивный червь, продралась сквозь толщу бумаг и вдоволь 
надышалась самой благородной на свете архивной пылью. Мне дали всё, о чём я 
просила: коряво, иногда карандашом, написанные рапорты с места событий – самые 
непосредственные и потому самые ценные свидетельства; созданные на основе этих 
рапортов, но уже порядком отшлифованные, описания пожара; докладные записки, 
показания очевидцев, кое-какие судебные материалы – словом, спустя шесть лет я 
вновь окунулась в обстановку Большого Пожара, да так, что горю по ночам, прыгаю 
через пламя, кричу и дрожа просыпаюсь.
Два пуда интереснейших, битком набитых драматизмом бумаг, никак не меньше! Даже 
когда я писала свою диссертацию о некоторых аспектах развития культуры в неких 
областях в некое время, бумаги вокруг меня было куда меньше. Подумать только, 
три года жизни убито на никому не нужную диссертацию – для-ради прибавки к 
зарплате! Я что, я в науке человек рядовой, а сколько блестящих умов, сколько 
настоящих: учёных отвлекается на сочинение этой дребедени, будто по их работам 
и так не ясно, что они готовые кандидаты и доктора; как выиграла бы наука, если 
бы учёных не вынуждали тратить самые плодотворные годы их молодости на