прочитала такие книги, о которых мы и не слыхивали, к тому же она превосходно 
плавала и бегала стометровку, разгромила лучших школьных шахматистов и была не 
то что красива – красота пришла к ней потом, но, как говорилось, «смотрелась»: 
стройная и гибкая, движения порывистые, но в то же время пластичные, как у 
пантеры; и серые глаза, большие и смелые глаза человека, привыкшего быть первым.

Весь класс затаив дыхание следил за нашим соперничеством – мы ведь не 
собирались сдаваться, строили всякие планы, даже отлупить её хотели, но, к 
всеобщему разочарованию, острого конфликта не состоялось: Ольга, как она это и 
в будущем часто делала, вдруг круто изменила фронт, взяла инициативу на себя и 
предложила нам дружбу – вчетвером.
Несколько лет мы были неразлучны: ради нас, поступивших в Ленинградское 
пожарно-техническое училище, она тоже поехала учиться в Ленинград. Кажется, она 
чуточку предпочитала меня, впрочем, Дима и Слава были другого мнения. Ольга же 
своего мнения не обнародовала. Не стану вдаваться в подробности, всё это было 
тысячу раз до нас и будет после нас: она влюбилась в молодого кинорежиссёра, 
возглавлявшего молодёжную любительскую студию в нашем городе, и вышла за него 
замуж.
В молодости подобного рода шок проходит быстро, тем более что пострадавших было 
трое; годом спустя, окончив училище, мы переженились, причём, чтобы не было 
недомолвок, удачно; однако, странное дело! – Ольга повела себя с нами так, 
будто ничего не случилось. Странное – потому что просто дружбы между молодым 
мужчиной и молодой женщиной я лично не наблюдал и не очень-то в неё верю, как 
бы мне по этому поводу ни возражали, остаюсь при своём мнении. Итак, мы 
постоянно, чуть ли не ежедневно встречались, забегали друг к другу на работу, 
неизменно бывали вместе на всякого рода междусобойках и рождениях; убедившись в 
чистоте наших отношений, жёны не преследовали нас ревностью – во всяком случае, 
открыто. Хорев, Ольгин муж, тоже нам не мешал, слишком был уверен в 
превосходстве своей творческой личности, да и не только творческой – красив был,
 как голливудский актёр-любовник; словом, всё так продолжалось, пока уход из 
жизни моей Аси не нарушил равновесия – наши отношения с Ольгой уже не могли 
оставаться прежними, в них появилась принуждённость.
Чтобы разрубить этот узелок, нам нужно было пройти через Большой Пожар.

Вечером Ольга потребует от меня отчёта, а мне не до него. Редкий случай – я 
один: проводив внука в школу, Дед отправился проведать Нину Ивановну (небось 
пирогов с луком захотелось!); ребята не звонят, Ольга роется в архиве УПО, 
«Мастера и Маргариту» я в очередной раз прочитал, а после такой книги мне 
никакой другой читать но хочется. Вот тут, в предисловии, Булгакова называют 
«известным» – а почему не великим? Впрочем, Достоевского тоже долго не 
именовали великим. Люди не склонны оценивать по достоинству современников, ибо 
признать современника великим – значит как-то принизить себя; потомки бывают 
великодушнее, не ревнуют покойников и охотно отдают им должное. Может, Бублик 
на выпускном экзамене скажет, что Булгаков был гениальным, а учитель не моргнёт 
глазом?
Я лежу и думаю о том, что даже поджигателей, людей, которых я больше всего 
ненавижу, Булгаков сумел сделать симпатичными: Азазелло, Коровьев и Бегемот – 
единственные черти в мировой литературе, с которыми я хотел бы посидеть в 
дружеской компании и выпить на брудершафт. Пожарный в компании с поджигателями 
– вот так штука!
Ольга зря нас ругает: одно дело – любить свою профессию, и совсем другое – 
ломать мещанское представление о ней, рекламировать себя, доказывать, что мы 
тоже не лаптем щи хлебаем. Нас учили не защищаться, а всегда нападать, идти в 
атаку, и каждый из нас про себя гордится тем, что пожарные – единственные в 
мирное время люди, повседневно ведущие боевые действия. Война началась с 
пожаров, велась в сплошных пожарах и закончилась ими; для нас они остались как 
будничная работа. Когда Ольга говорит, что хочется в жизни сделать нечто 
большее, чем съесть положенное по статистике количество мяса и выдышать 
положенную порцию кислорода, мы про себя думаем, что так и делаем: по той же 
статистике пожарные гибнут и получают травмы больше людей всех других профессий,
 выручая из беды тех, кто сочиняет про нас анекдоты или заливается смехом, 
слушая их с эстрады.

Я вовсе не хочу создать впечатления об исключительности нашей профессии: мы 
тоже не ангелы, среди нас есть и хорошие люди, и плохие, храбрецы и трусы, 
праведники и подлецы – с той только разницей, что трусам и подлецам у нас не 
ужиться, они не выдерживают
испытания огнём.
Ещё древние знали, что огонь очищает – в самом широком смысле слова; очищает он 
и пожарную охрану от случайно попавших в неё людей. Мы, пожарные, давно усвоили,
 что никто не станет нами восхищаться, как космонавтами или ребятами, что 
поднялись на Эверест; знаем, что никто, буквально никто из нас, даже 
легендарные ленинградские пожарные в блокаду, не получил за тушение пожаров 
Золотой Звезды; привыкли к тому, что нас куда чаще ругают и проклинают, чем 
хвалят и награждают; усвоили, знаем, привыкли, но молчим об этом и если 
всё-таки вспоминаем, то в своём узком кругу: ни с чем не сравнимое чувство 
удовлетворения своей работой пересиливает обиду. В войну Дед горел в танке 
четыре раза и привёз три ордена; потом, после войны, он потушил несколько сот 
пожаров, среди них был и Большой, но только единственный раз, за полигон, 
заработал медаль. Ну, раз так принято, значит, надо, мы люди не гордые. Когда