Зинаида – так звали «святую Инессу» – работает всего два дня, очень скучает по 
маме и больше всего боится того, что на заводе не найдется настоящих ценителей 
художественной литературы. А она любит книги самозабвенно, рассчитывает 
проводить диспуты, устраивать встречи с писателями.
Начать знакомство с признания своей невежественности было немыслимо. И я, не 
думая о последствиях, спустил с привязи свое воображение. Я успокоил Зинаиду 
тем, что я большой любитель книги, без которой мое существование стало бы 
постылым. Я сказал, что глотаю книги, как пилюли, что чтение книг заменяет мне 
театры, кино, земную пищу и – это было сказано небрежно, но многозначительно – 
знакомства. Я вдохновенно лгал до тех пор, пока Зинаида не раскрыла мой 
формуляр и не обнаружила, что он был девственно чист. Ей было дано объяснение: 
у друга (и это было единственной правдой, сказанной мною в тот вечер) большая 
библиотека.
Затем она с жаром заговорила о писателях, и я, обливаясь холодным потом, 
усиленно поддакивал. Когда она спросила, каково мое мнение о книге Дидро, 
которую она особенно любит, «Племянник Рамо», я решил, что язык дан человеку 
для того, чтобы скрывать отсутствие мыслей. Об этой книге я слышал первый раз в 
жизни, но о Дидро кое-что знал из курса диамата. Я дал удивительно 
невежественный анализ философских взглядов Дидро, и Зинаида сказала, что у меня 
очень оригинальная, своеобразная трактовка идеи «Племянника Рамо» и что она 
рада познакомиться с интересным и начитанным собеседником.
В этот вечер чертежи нашего станка спокойно дремали в шкафу, а мы с Николаем 
ходили по комнате и искали выхода из безвыходного, казалось бы, положения.
«Пришел, увидел, налгал, – отчитывал меня Николай, – кто тянул тебя за язык? 
Как будешь ей смотреть в глаза, когда она выяснит, что ты начитан не больше, 
чем эта чертежная доска? Учти, я не Сирано де Бержерак и сочинять за тебя 
ответы не буду. Делай что хочешь. Начинай повышать свой уровень с „Мойдодыра“.
Я проклинал себя за безвозвратно потерянное время, бичевал и клеймил себя с 
самокритичностью, которой позавидовала бы Мария Магдалина. Я вспоминал свою 
Инессу и рычал от ненависти к собственной глупости.
Выход нашел Николай, мой верный друг.
«Эврика! За три-четыре дня ты можешь изучить мировую литературу, как таблицу 
умножения», – бодро сказал он, прекратив рыться в книжном шкафу.
Я посмотрел на него так, как будто он, а не я начинает сходить с ума.
«Говорю вполне серьезно. Ты можешь на несколько дней отказаться от свиданий с 
Инессой? Это в твоих же интересах. Возьми эту книжку, вызубри ее наизусть – и 
ты будешь высокообразованным дилетантом. Знать литературу ты, конечно, не 
будешь, но болтать о ней сможешь, как сорока. Благо память у тебя, в отличие от 
здравого смысла, имеется».

И он протянул мне «Очерки по истории западноевропейской литературы».
В трех сутках семьдесят два часа. Из них около шестидесяти часов я читал. Читал 
– не то слово. Я впитывал в себя биографии, образы, характеристики – вроде той, 
которой вас ошеломил, – как огурец воду. Николай меня проэкзаменовал и заключил,
 что своими познаниями я могу ввергнуть в отчаяние профессора филологии.
С Зинаидой я встречался много раз и в библиотеке, и вне ее. В разговорах со 
мной она усвоила немного покровительственный тон жрицы храма литературы. А я до 
поры до времени старался больше слушать, чем говорить, пока не почувствовал, 
что «Очерки» въелись в мою память, как накипь в котел.
«В наш век, век узкой специализации, – говорила Зинаида, ободренная моими 
поддакиваниями, – у человека едва хватает времени, чтобы изучить одну свою 
профессию. И вы, Борис, будучи влюблены в свои станки, разве можете знать 
литературу так, как знают ее квалифицированные библиотекари? Пусть вас только 
это не обижает. Ну, я допускаю, что вы читали Диккенса, Стендаля, Золя, но что 
вы можете сказать, например, о… Метерлинке? Да и знаете ли вы о нем 
что-нибудь?»
Она торжествующе взглянула на меня, скромно потупившего очи. Память моя 
сработала, как автомат, в который опустили монету.
«Метерлинк? Немного знаю. Не могу, правда, сказать, чтобы он был моим любимым 
драматургом. Символист до мозга костей. Его вера в возможность проникновения в 
тайны вечной, абсолютной жизни, сосуществующей рядом с обыкновенной жизнью, 
кажется мне мистикой. Возьмите хотя бы его „Вторжение смерти“ или „Синюю птицу“.
 Сплошная символика! Уж не он ли вдохновил последующих декадентов на создание 
туманных образов? Я вполне согласен с Луначарским, который отметил эту сторону 
творчества Метерлинка».
Зинаида была потрясена.
«Когда вы успели так изучить его творчество?» – воскликнула она.
Я с величественной простотой пожал плечами и заговорил о ней самой, намекнув на 
глубокую симпатию, которую она мне внушает.
На мое не очень тщательно завуалированное признание Зинаида ответила легкой, 
нетерпеливой улыбкой. Ей очень хотелось выяснить, в действительности ли я 
являюсь читателем-феноменом.
«А как вы относитесь к Лессингу? – коварно спросила она. – Любите ли вы его 
произведения?»
Автомат щелкнул мгновенно: о Лессинге я читал восемь раз и в биографии его 
разбирался не хуже, чем художник в палитре.
«Кажется, Лессинг, – заговорил я с невозмутимым апломбом, – это единственный, 
не считая Буало, великий критик, который был и крупным поэтом. Вы, конечно, 
помните (!), что сказал о нем Гёте: „По сравнению с ним мы все еще варвары“. 
Его „Лаокоон“ – ведь это шедевр! А „Эмилия Галотти“? „Натан Мудрый“? Сколько