секретарь райкома партии. Я узнал, что животноводство на Памире на подъеме, что 
бульдозерист Али назвал сына Али в честь деда Али, что самое трудное на свете – 
это арифметика, что за курицу, раздавленную не нами, должны платить мы, 
поскольку все шоферы одним лыком шиты, что с куревом бывают перебои и что я еду 
по той дороге, по которой в прошлом году проезжали Ганзелка и Зикмунд. 
Последнюю подробность мне сообщали почти все встречные, и я так к этому привык, 
что, желая доставить удовольствие очередному собеседнику, невинным голосом 
спрашивал:
– А не проезжали случайно по этой дороге известные чехословацкие 
путешественники… как же их фамилии?..
И собеседник, подождав, когда я бессильно умолкну, с гордой торжественностью 
говорил:
– Проезжали, товарищ, а как же, товарищ. Запиши, товарищ, их фамилии: Ганзелка 
и Зикмунд.
И прощался, чрезвычайно довольный.
Пока я размышлял на эту тему, мы проехали мимо колхозной бензоколонки и 
стоявшего рядом с ней «газика» – весьма, кстати, популярной на Памире машины, 
на которой ездят и председатели колхозов, и секретари обкома. Что-то в этой 
машине меня поразило – это уже из области подсознания. Я попросил Витю 
вернуться обратно. Высокий загорелый парень заливал в бак бензин. Машина как 
машина, копия нашей. И все-таки в ней было что-то такое неуловимо знакомое. Ба! 
Конечно, номер! МОК!
– Давно из Москвы? – окликнул я парня. Он мгновенно обернулся.
– Три месяца! – радостно завопил он. – А ты?
– Десять дней! – не менее радостно завопил я. – Привет, земляк!
С минуту мы лупили друг друга по плечам.
– Ну, как там Москва? – гремел парень. – Сокольники на месте? А Третьяковка? А 
Серебряный бор?
– На месте, на месте, – успокоил я. – И Лужники тоже.
– Лужники! – застонал парень. – Хочу в Лужники! На футбол желаю! В 
кафе-мороженое!
Парень успокоился только тогда, когда я клятвенно пообещал поклониться всем 
названным им местам. Он шофер Московской экспедиционной базы Академии наук, и 
зовут его Борис Гайдис. Сейчас он обслуживает сейсмические станции Памира, 
который он, между прочим, полюбил «почти как Москву». Борис просил передать 
привет его сестре Нине и на прощанье рекомендовал навестить чету сейсмологов в 
кишлаке Хостав.
До Хостава было километров шестьдесят такой дороги, по сравнению с которой уже 
пройденный путь казался легкой разминкой. При малейшей попытке заговорить наши 
челюсти оглушительно лязгали, норовя прищемить языки. Машина прыгала по камням, 
как кузнечик. Несколько раз я бодал головой ветровое стекло и чуть не прошиб 
теменем верх.
Но наши муки были не напрасны. Для того чтобы познакомиться с Женей и Славой 
Гарнец, не жалко было бы потрястись и в пять раз больше. Короли, наносящие 
визиты своим коллегам по профессии, полопались бы от зависти, если бы увидели, 
как нас встретили супруги Гарнец.
Я сейчас расскажу вам об этой встрече. Сначала нас отвели в подготовленную для 
высоких гостей резиденцию, пол которой был устлан драгоценными мехами. Мы 
приняли ванну, переоделись и уселись за роскошно сервированный стол. Играла 
музыка, юная Саломея танцевала причудливый танец, произносились приветственные 
речи…
Так вот, не ухмыляйтесь – здесь все истинная правда. Чистенькая, аккуратная 
кибитка была дворцом для нас, блудных автобродяг. На пороге кибитки лежала 
шкура медведя – уверяю вас, для ее бывшего обладателя она была достаточно 
драгоценна. Мы умылись студеной ключевой водой и уселись за стол, на который 
Женя выложила все, чем была богата и рада семья Гарнец. Быть может, свадебный 
стол Рокфеллера выглядел более пышно, но черта с два пресыщенные миллионеры ели 
с таким аппетитом, как мы! Мы распили заветную бутылку «Старки», и перед нами 
плясало самое очаровательное, самое курносое и симпатичное существо на свете – 
Оксана Гарнец, памирский цветочек, которому на днях исполнилось год и два 
месяца.
Женя и Слава открыли нам великую тайну. Оказывается, сейсмология – 
интереснейшая из наук, и они, Женя и Слава, занимаются самым прекрасным делом, 
которое только могло выпасть на долю смертных.
Они показали нам сейсмостанцию – белый фургон с уникальным оборудованием. Слава 
объяснил, что сейсмолог – своего рода психиатр, он изучает Землю, когда у нее 
начинаются пляски святого Витта. Я и не подозревал, что наша старая, мудрая 
Земля все двадцать четыре часа в сутки трясется и бурлит, как густая похлебка. 
Каждые три часа Слава и Женя прощупывают земной пульс, снимают показания и 
изучают проявленные пленки. И иногда озабоченно качают головами: это значит, 
что сейчас где-то очень тревожно. Землетрясение на Памире не редкость. Всего 
лишь за месяц до моего приезда Гарнецы поставили Земле за поведение пять баллов.
 А это плохая оценка: чем Земля хуже себя ведет, тем больше баллов ей 
выставляют.
Раза два в месяц в кишлак приезжает Борис Гайдис. Он привозит продукты, пленки, 
свежие памирские новости, забирает сейсмограммы и отвозит на центральную 
станцию. Ежемесячная норма Бориса – тысяча километров памирских дорог, и 
поэтому в кругу своих друзей он настроен лирически. Он рассказывает им о 
Лужниках и Сокольниках, о сестре Нине и о товарищах из автобазы Академии наук. 
Запив свой рассказ десятью пиалами чаю, Борис вздыхает, садится в «газик» и