И так он сказал эти слова, что родители сразу замолчали. Мать долгим взглядом 
посмотрела на отца, и отец задумался. Он думал всего несколько очень длинных 
секунд и за эти секунды вспомнил, что тоже был когда-то мальчишкой. Наверное, 
именно это он вспомнил, потому что вдруг посмотрел на собаку другими глазами.
– Эх ты, дворняга, – сказал отец. – Что же с тобою делать, бездомная псина?
Собака подняла голову. Если бы она могла говорить, то ответила бы на этот 
вопрос. Но за нее говорили только глаза, полные страха, надежды и укоризны: «Я 
понимаю, что поставила вас в затруднительное положение. Да, я не имела 
юридического права вторгаться в вашу квартиру, требовать крова и пищи. Но 
моральное право на моей стороне! Вспомните историю. Мы, дикие собаки, жили в 
своих лесах и степях, не завися ни от кого на свете. Кто силой и лаской нас 
приручил и уговорил стеречь хижины и стада? Вы, люди! Мы бросили свой дом и 
пришли в ваш, мы служили вам верой и правдой, гибли за вас в неравных схватках 
с тигром и пещерным медведем. Мы покончили с прошлым и связали свою судьбу с 
судьбой человека. Теперь мы больше вам не нужны, и вы готовы выбросить нас, как 
сгоревшую спичку. Ну куда мне деваться? Будь я пинчером, фокстерьером или 
другим декоративным псом, вы бы меня сейчас уложили на теплый коврик и 
накормили куриными косточками. Но я бездомная дворняга, без медалей и 
родословной. Но разве я в этом виновата? Разве я хочу жить меньше, чем борзая 
или бульдог, в жилах которых течет королевская кровь? Так будьте же человечны, 
люди. Во имя тысячелетней нашей дружбы – будьте человечны».
– Пусть поживет немного, – сказал отец. – Пока не кончатся холода.
– До весны, – подтвердила мать. – Пусть поживет.
Собаку назвали Пальмой. Более ласкового и бестолкового пса я в жизни еще не 
встречал. Именно бестолкового, потому что Пальма выражала свою любовь с 
невероятной энергией. Каждой собаке дан от рождения запас нежности, который она 
постепенно тратит в течение своей жизни. У Пальмы этот запас, наверное, так и 
остался нетронутым, слишком многими шрамами была отмечена ее черная шкура. И 
теперь собака щедро расходовала всю накопившуюся нежность, как измученные 
пустыней путешественники остатки воды вблизи оазиса. Львиная доля доставалась 
брату. Стоило ему появиться на пороге, как Пальма буквально сходила с ума. Она 
каталась по полу, восторженно лаяла, ложилась на спину и салютовала всеми 
четырьмя лапами. Зато я еще не видел собаки, которая бы так ненавидела книги. 
Когда брат читал, Пальма не находила себе места. Она дергала книгу зубами, 
гримасничала, фыркала и всеми средствами выражала презрение к этому 
недостойному человека занятию.
Ко мне Пальма относилась снисходительно-ласково, разрешала гладить себя и 
носить на руках. Я не огорчался, так как понимал, что собака отмерила каждому 
ту долю привязанности, которую он заслужил. Собаки, в отличие от своих хозяев, 
не умеют притворяться, они непосредственны, как маленькие дети, и поэтому 
Пальму можно было обвинить в чем угодно, только не в фальши.
При появлении родителей Пальма мгновенно затихала. Она уже успела понять, что 
эти добрые люди, которые часто кормят ее и даже гладят, зла ей не желают. Но 
она не могла выкинуть из памяти тех нескольких минут, когда дрожащий от ужаса 
черный комок ожидал своего приговора. И мудрый собачий инстинкт подсказывал 
Пальме, что при этих людях лучше всего держать себя со сдержанным благородством,
 без всяких телячьих нежностей.
Пальма была умной собакой, она отлично понимала, когда речь заходила о ней. В 
эти минуты она напряженно и сосредоточенно слушала, стараясь уловить смысл или 
хотя бы интонацию разговора, как это делает человек, присутствующий при беседе 
иностранцев. Однажды родители очередной раз напомнили, что собака живет у нас 
до весны, и мы собрали приятелей на военный совет. И вдруг, когда Федька 
предложил приютить пса у себя, Пальма тонко и жалобно заскулила. Она прижалась 
к ногам брата и заглянула ему в лицо такими по-человечески понимающими глазами, 
что нам стало не по себе.
– Ребята, – сказал Федька, – а вдруг это переселение душ? Ей-богу, инквизиторы 
Пальму сожгли бы на костре, как дьявола.
Приближалась весна, начались неприятности. Пальма все чаще выбегала на улицу, 
беззаботно носилась по тающему снегу и возвращалась домой грязная, как 
вытащенная из глины галоша. Роптала мать, сердился отец. Он наверняка сожалел о 
своей минутной слабости, но «слово отца – золотое слово». Не помню, чтобы отец 
нарушил его.

И Пальма чувствовала, что ее безоблачной жизни приходит конец. Она теряла покой 
и вместе с ним цельность своего характера. Она становилась подхалимом. Как 
только отец приходил домой, она в зубах приносила ему тапочки, делала перед ним 
стойки и корчила самые слащавые рожи. Стоило отцу крикнуть в окно: «Дети, 
домой!» – как Пальма со всех ног бросалась к нам и дергала за штаны. Холодность,
 с которой отец принимал эти знаки внимания, только разжигала ее усердие.
Слетали листки календаря. Мы не могли примириться с тем, что у нас отнимут 
собаку. Мы мечтали о том, что на нас нападут бандиты и Пальма спасет нам жизнь. 
Разве найдется такой отец, который выбросит на улицу спасителя своих детей? Мы 
кормили Пальму сэкономленными от второго котлетами и целовали ее черную с белым 
морду. Мы прощались с ней, боясь себе в этом признаться. Но Пальма все понимала 
и все больше теряла покой.
Наступила весна, и теплые солнечные лучи погнали по оттаявшей земле игривые, 
как шампанское, ручьи. И Пальма исчезла. Когда мы пришли из школы, нас никто не 
встречал. На полу сиротливо лежал коврик, и разводы на нем казались кругами на 
темной воде.
– Где Пальма?!