выпрямиться, каким соперником можно пренебречь, а с каким пойти ва-банк. А если 
учесть, что он великолепно знает не только правила игры, но и дело, то понятно, 
почему ему прочат большое будущее.
И Мурат круто меняет тактику. Протокол – минутная прихоть, он его больше не 
интересует: если уж очень будет нужно, козлы отпущения и без протокола найдутся.
 Другое дело – человеческие жизни, к этому следует отнестись со всей 
серьёзностью, ибо у начальства имеется обыкновение сначала, идя по горячим 
следам, снимать с работы, а уже потом разбираться, кто и в какой степени 
виноват. Тем более что о возможной трагедии предупредил не кто-нибудь, а 
Оболенский – учёный с мировым именем, «крестный отец» Кушкола, его имя здесь 
свято. Мурат ещё не сказал ни слова, но его дружелюбный взгляд говорит мне, что 
мы в очередной раз союзники.
– Когда и при каких обстоятельствах Оболенский сказал про «Актау»?
Я подробно излагаю содержание нашей беседы.
– Почему ты решил, что ситуация, которую Юрий Станиславович смоделировал, 
совпадает с нашей сегодняшней?
Я привожу свои соображения, сопоставляю, сравниваю.
– Какие разрушения произведёт воздушная волна, если достигнет «Актау»?
Я выражаю уверенность, что сложенное из бетонных блоков здание в любом случае 
устоит, но пострадает фасад: выбьет окна и балконные двери, может даже 
повредить, а то и сорвать крышу, ведь снеговоздушное облако бывает высотой в 
несколько сот метров.
Деловитой доверчивости, с какой Мурат меня слушал, как не бывало. Актёр!
– Вот видите, товарищи, – иронический кивок в мою сторону, Уваров снова хотел 
нас запугать, а вынужден был признаться, что опасность грозит только фасаду. 
Фасаду! Значит, нужно переселять только половину людей, а не всех, как того 
требовал Уваров. Паникёр Максим, панике-ер!
Превратив этим манёвром своё поражение в победу, Мурат спрашивает, какие у кого 
имеются соображения. Директора подавленно молчат. Бычков, который ещё десять 
минут назад изображал из себя невинную жертву и взывал к состраданию, притих и 
сочувственно смотрит на Гулиева: всё познаётся в сравнении, кому сейчас 
по-настоящему плохо, так это директору «Актау». Настолько плохо, что он не в 
силах произнести ни слова и только отрешённо разводит руками.
– Ты что-то хочешь сказать или зарядку делаешь? – насмешливо спрашивает Мурат.
 – Будем считать, что зарядку. Он встаёт, надевает шапку, пальто. – Совещание 
окончено.
– У меня не всё, – говорю я.
– Цицерон! Ну, побыстрее.
– Одиннадцатая может сойти повторно, а на шоссе бульдозеристы, да ещё электрики 
тянут к «Бектау» временную линию. Предлагаю работы прекратить.
– Нельзя прекратить, – Мурат знаком останавливает Бычкова, который взвивается 
над столом и готов вступить со мной врукопашную, – «Бектау» необходима связь, 
энергия для отопления и кухни.
– Тогда прикажи выставить наблюдательный пост и проинструктировать людей.
– Я уже выставил. – Бычков облегчённо вздыхает.
– И проинструктировал, – добавляет Мурат. – Всё?
– Слишком много туристов разгуливает по Кушколу. Сойди лавины – и кое-кто из 
них окажется… – я чуть было не сказал «Надиным пациентом», – пропавшим без 
вести.
– Абдул, ты ответственный, – рубит Мурат. – Мобилизуешь с Хуссейном спасателей, 
дружинников. Ну, всё?
– Копия протокола, – напоминаю я.
– Бюрократ! – рычит Мурат. – Гулиев, отдашь Юлии, пусть перепечатает. Бычков, 
занимайся своим хозяйством, остальные со мной.

* * *

Я тоже иду в гостиницу, хотя мне меньше всего на свете хочется окунаться в этот 
бурлящий котел.
Великолепный вестибюль восьмиэтажного здания «Актау», неизменно украшающий, 
наряду с Мариам, рекламные проспекты Кушкола, превратился в заурядный зал 
ожидания. Повсюду рюкзаки и чемоданы, в креслах и на диванах спят бездомные, в 
столовую, ресторан и кафе тянутся длиннющие очереди, у перегородки, за которой 
с измученными лицами сидят администраторы, кипят страсти.
Стараясь не привлекать к себе внимания, я быстро проскальзываю в медпункт – 
после визита к Хаджи Надя по просьбе фельдшера должна здесь консультировать. В 
небольшой приёмной вдоль стены сидят страдальцы с вывихнутыми и поломанными 
конечностями; на людях они носят свой гипс как орден, но в медпункте человек с 
гипсом может гордиться разве что своей глупостью. Очередь на меня шипит, на 
моём пути вырастает частокол из палок и костылей, но я высокомерно роняю: «Муж 
доктора Загорской», – и, провожаемый подобострастными взглядами, прохожу к Наде.
 Давно не видел её в белом халате и чепчике, они ей к лицу куда больше, чем 
джинсовый костюм, и Надя сдержанно улыбается, услышав, что она чиста и 
непорочна, как ангел. Она не очень избалована моими комплиментами, хотела бы 
услышать ещё, и я добавляю: «Как ангел, в котором ловко скрывается ведьма». Это 
Надю тоже устраивает, но фельдшер, который поддерживает на весу чью-то 
распухшую клешню, почтительно покашливает, и я, напомнив про обед (его по моему 
указанию готовит Гвоздь), ухожу к маме.
– Ты очень спешишь?
Катюша! Дух захватывает – до того она сногсшибательна в туго обтягивающем