чужды и скорбный пессимизм Экклезиаста и восточное равнодушие к смерти, зато он 
очень одобрял самоуспокоительную мудрость Монтеля и, помню, с большим уважением 
процитировал Горация: «Считай всякий день, что тебе выпал, последним, и будет 
мил тот час, на который ты не надеялся».
– Нам с вами легко рассуждать, – сказал я, – а каково этим двоим?
– Им ещё легче, куда труднее их близким.
– И тем, из-за кого они погибли, – добавил я.
– В данном случае казнить себя не за что, – возразил Юрий Станиславович, – ни 
людской, ни божий суд, если он существует, тебя обвинять не станет. Другое дело,
 если покойники повиснут на тебе из-за твоего недомыслия или трусости.
– Надеюсь…
– Надейся, но не забывай, что иной раз ничей личный опыт не подскажет тебе, что 
надо делать – и немедленно! Это теоретики всё знают, практики же должны учиться 
всю жизнь. А чтобы ты не думал, что старый ворон выжил из ума, дай-ка мне карту 
Кушкола, бумагу и карандаш. Теперь представь себе…
И Юрий Станиславович быстро и чётко смоделировал примерно такую же ситуацию, в 
какой сегодня оказался Кушкол: исключающая обстрел снежная буря, переполненные 
лавиносборы, сцепление факторов, препятствующих немедленному сходу лавин, и 
перекрытое шоссе на Каракол.
– Не завидую тебе, – поцокав языком, сказал он. – Ну, что же ты будешь делать?
Я почесал в затылке.
– У Горация на этот счёт ничего не сказано?
– Ни у Горация, ни у Оболенского, ни даже у твоего любимого Монти. Это ужасно – 
ни одной шпаргалки, напряги, хоть ты к этому не привык, собственные мозги. Ты 
на экзамене, отвечай.
– Можно подумать?
– Даю пять минут.
Я всматривался в карту, вчитывался в набросанные на бумаге цифры и формулы, 
напряг мозги и пришёл к выводу, что три главные лавины перевалят за миллион 
кубов каждая.
– Фантастика, – недоверчиво сказал я. – Такое раз в сто лет бывает, и то если 
год високосный.
– Значит, у тебя имеется один шанс из двух в подобной ситуации оказаться, – 
усмехнулся Юрий Станиславович. – Так какая зона будет лавиноопасной? Учти, от 
твоего решения зависит жизнь многих людей.
Я подумал и провёл на карте волнистую линию.
– Недобор, но об этом потом. Что же ты предпримешь?
– Потребую эвакуировать туристов из лавиноопасной зоны, установить 
контрольно-пропускные пункты и посты наблюдения, проверю спасательный 
инвентарь…
– …и так далее, это ты по конспектам вызубрил. Вот почему я затеял этот 
разговор. Когда из-за своей ошибки погибает лавинщик – это очень печальное, но, 
по большому счёту, его личное дело. Но права на ошибку, из-за которой погибнут 
другие, он не имеет. До сих пор твоя деятельность в Кушколе была относительно 
благополучной, и я опасаюсь, что к настоящим неожиданностям ты не совсем готов. 
Считается, что недобор ближе к истине, чем перебор, – так это сказано не для 
лавинщиков. Если не хочешь, чтобы покойники мешали тебе видеть розовые сны, 
становись мудрым перестраховщиком. Посмотри внимательно на карту и на линию, 
которую ты провёл: она, быть может, обрекает на гибель проживающих здесь… – он 
сделал на карте несколько пометок, – и здесь. Явный и непростительный недобор. 
Дело в том, что в дьявольской ситуации, которую мы смоделировали, лавины могут 
оказаться катастрофическими. И тогда воздушная волна – почти наверняка, 
Максим! – обрушится на турбазы «Кавказ», «Альпинист» и «Кёксу»… и даже на 
гостиницу «Актау».
Вот эти пять последних слов я и побоялся сказать на заседании штаба.


* * *


Такого нашествия туристов приёмная начальника управления ещё не видывала. 
Понять их легко, не для того люди с боем добывают путёвки в Кушкол, чтобы 
изнывать в переполненной гостинице, выстаивать двухчасовые очереди в столовую и 
ругаться с обслуживающим персоналом, который не в силах справиться с таким 
наплывом. Правда, глядя со своей колокольни, я куда больше обеспокоен не тем, 
что туристы заперты в клетке, а тем, что они из неё вырываются, но когда 
страсти кипят, разъяснительную работу проводить бесполезно, да и не безопасно.
Туристы ломятся в запертую дверь кабинета, окружили стол секретарши и потрясают 
документами, одни повышают голос до визга, другие умоляют, третьи плачут. 
Особенно донимает Юлию – она подменила захворавшую секретаршу Марию Ивановну – 
качающий права краснорожий детина, который так разошёлся, что вот-вот выпрыгнет 
из штанов. Терпеть не могу скандалистов, человек, надрывающийся от крика, да 
ещё с бессмысленно выпученными глазами, вызывает у меня непреодолимое желание 
ухватить его за шиворот и макнуть в пожарную бочку с водой – чтобы зашипело. 
Наступив детине на ногу, я переключаю его нервную систему на другую фазу, 
пережидаю взрыв проклятий, вежливо извиняюсь и спрашиваю у Юлии, кто в кабинете.
 Она враждебно смотрит на меня, словно я виноват в том, что она спала на 
раскладушке, и цедит сквозь зубы, что заседает штаб. Я интересуюсь, довольна ли 
она гостями, вижу, что её рука тянется к пресс-папье, и, удовлетворённый, 
пробираюсь в кабинет со двора, через неведомую туристам потайную дверь.