Гвоздь, якобы их нашёл (при обыске никаких очков обнаружено не было). После 
интенсивного растирания снегом Гвоздь саморазоблачился: хороший человек 
является туристкой по имени Галя, каковая согласилась выйти за него замуж по 
окончании Института кинематографии, куда надеется поступить нынешним летом с 
четвёртого захода.
– С третьего, – оскорблённо поправляет Гвоздь и уверенно добавляет: – 
Обязательно поступит, у неё (он делает плавные движения ладонями) все данные.
Я ругаю Гвоздя последними словами, и он, глядя на меня слишком честными глазами 
отпетого плута, клянётся отныне не подходить к туристкам на пушечный выстрел. 
Не выдержав моего взгляда, он берёт в свидетели потолок и уточняет: «На время 
лавинной ситуации и если, конечно, они сами не подойдут». Превратив таким 
уточнением свою клятву в пустой звук, Гвоздь принимает позу святого, 
отрешившегося от мирских соблазнов. Простодушный Осман вступается за него: 
«Верить нада, зачем чэловэку к другим дэвушкам подходить, если был помолвка?» – 
и мы смеёмся. Мы ни секунды не сомневаемся в том, что первая же юбка, 
оказавшаяся в поле зрения Гвоздя, оставит от этой помолвки смутное воспоминание.

Мы приступаем к делу. Ранним утром, когда буран кончился, Олег и Рома 
прогулялись на лыжах и нащелкали два десятка фотографий. Они уже отпечатаны и 
лежат в столе.
Вот фотография лавинного конуса одиннадцатой, у которого для наглядности 
поставлена лыжа. Высота вала метров пять, длина метров за сто. Какая нужна 
силища, чтобы скрутить жгутом железобетонные столбы электропередачи! А ведь 
одиннадцатая не израсходовала и половины боеприпасов.
– В сорочке ты родился, чиф, – комментирует Олег, – даже с галстуком. Кто нас 
учил без страховки по канату не ходить?
Я соглашаюсь, что стрелять было опрометчиво, и всматриваюсь в фотографию. То, 
что одиннадцатая нас пощадила, – это чудо, но и теперь, растревоженная, она 
очень опасна. Я бы даже сказал, более опасна, чем раньше, потому что может 
породить у туристов беспечность: они решат, что лавина сошла и прогуливаться 
вдоль шоссе не возбраняется. Нужно напомнить Бычкову, чтобы не выпускал 
туристов за пределы поляны Бектау. Лавина всегда сходит неожиданно, а повторная 
– вдвойне, потому что в расчёт её не принимаешь. Повторных лавин я не люблю 
больше всего.
– Хотя бы скорее сорвались, – гудит Олег. – Висят над головой, как петли, того 
и гляди удушат.
– Ну и что ты предлагаешь? – спрашивает Гвоздь. – Обстрелять?
Олег молчит, молчу я, все молчат. Такого случая в нашей практике ещё не было. Я 
бы, во всяком случае, не взял бы на себя ответственность стрелять по четвёртой 
и седьмой – и подумать страшно, что они могут натворить. А ждать – лучше? 
Пожалуй, чуточку лучше, даст бог – не разозлятся и сойдут по очереди…
Я продолжаю изучать фотографии остальных лавин, от десятой до четвёртой, и всё 
более убеждаюсь, что они затеяли с нами чрезвычайно скверную игру. Я вспоминаю 
«Дубровского», ту сцену, когда человека вталкивали в каморку, где он оказывался 
один на один с разъярённым медведем и дрожал от страха в единственном 
безопасном углу. Мы тоже прижаты в угол, и перед нами тоже разъярённый медведь 
– только долго ли он останется привязанным, день, час или одну минуту, не знает 
никто.
Звонит Мурат, он ждёт меня через двадцать минут. Я отпускаю ребят – надо 
собраться с мыслями.
Да, чрезвычайно скверная игра, в которой у меня на руках нет ни одного козыря: 
ни подрезать лавины, ни обстрелять их я не решусь. К такому повороту событий я 
не готов – пассивную оборону держать не научился, привык нападать первым. В 
результате я уже проиграл – с домом №23, и если ни одна комиссия в этом меня не 
упрекнёт, то самому себе я могу признаться, что был нерешителен и благодушен. 
«Главный судья лавинщика – покойники на шее», – говорил Юрий Станиславович…
Щемящая горечь, которой я не имею права сейчас отдаваться, перерастает в острое 
недовольство собой – за то, что у меня не хватило характера уберечь дедушку 
Измаила, за лихой кавалерийский наскок на одиннадцатую и, наконец, за то, что 
на заседании штаба я не сказал всей правды. Если первое непоправимо, а второе 
волею случая сошло с рук, то за третье мне нет оправдания. Третьего Юрий 
Станиславович мне бы не простил. Боишься непонимания, скандала, взрыва 
страстей? Тогда зачем ты пошёл в лавинщики, когда есть на свете такая спокойная 
должность – ночной сторож?

* * *

Три года назад в последний свой приезд Юрий Станиславович почувствовал себя 
плохо. В тот январский день солнце заливало склоны, но он не пошёл кататься и 
лежал на кровати, забавляясь Жуликом и поругивая свой радикулит. Лишь много 
спустя я узнал, что он скрывал от всех смертельный недуг: он был сильным, 
весёлым, ироничным человеком и не терпел жалости, сочувственных взглядов; 
радикулит он выдумал – его терзал рак. Я был взбудоражен – утром в лавине 
погибли два туриста, только несколько часов назад мы их откопали, и слово за 
слово разговор пошёл о профессии лавинщика, о его работе, жизни и смерти. Юрий 
Станиславович вспоминал разные эпизоды, анализировал ошибки лавинщиков, 
приводившие к трагическому исходу, и я, ещё не остыв от пережитого, про себя 
возмущался спокойствием, с которым он говорил о смерти. Теперь-то я знаю, что 
он имел право так рассуждать, но тогда его философские размышления казались 
чуть ли не кощунственными: ведь только что ушли из жизни два человека! Ему были