|
Из-за поворота доносится гул моторов, Вася размахивает руками – что такое? Я
бегу к шоссе. Один за другим через «Чертов мост» переползают четыре автобуса,
битком набитые туристами. В кабине первого автобуса рядом с водителем сидит
Бычков, директор «Бектау», которому надлежит принять и разместить эту ораву. Я
приветливо машу ему рукой и желаю спокойной ночи. Он открывает и закрывает рот,
я не слышу, о чём он говорит, но догадываюсь, что не о любви и дружбе. Чтобы я
на сей счёт не заблуждался, Бычков опускает стекло, высовывает голову и от души
высказывается. Я прошу его передать сердечный привет семье и приказать
водителям не возвращаться в Кушкол, так как скоро будем стрелять. Бычков
выражает пожелание, чтобы первым же снарядом меня разорвало на части, и мы
дружески расстаёмся. Подобные пожелания достаются мне и от туристов – узнали,
собаки, кому обязаны раскладушками. Интересно, как Мурату удалось так быстро
сработать?
Автобусы, рыча, идут на подъём, за которым гостиница «Бектау», и мы с Васей
возвращаемся назад. Вася румян и весел, для него всё происходящее – забавная
игра, а то, что ставки в ней достаточно высоки, его ничуть не волнует. Я уже
второй сезон присматриваюсь к нему, из Васи можно сделать отличнейшего
лавинщика, если научить его с уважением относиться к собственной жизни. Скажем,
мы потеряем бдительность – и завтра Гвоздь женится, кем тогда его заменить?
Хотя нет, этого негодяя я слишком люблю, мне его никто не заменит.
Я запускаю зелёную ракету. Когда Мурат сочтёт возможным, он ответит мне такой
же.
В течение десятка секунд, пока в заснеженном небе рассыпаются огни, мы смутно
различаем вдали исполненные враждебности склоны Актау. Они чудовищно разбухли,
от их вида по спине бегут мурашки. Мне кажется, что я никогда, ни разу в жизни
не видел на склонах столько снега. Нет, видел, конечно, на Памире, Тянь-Шане,
но те лавины мы отнюдь не собирались беспокоить, совсем наоборот, мы
подобострастно обходили их на цыпочках и, как поёт мамин любимый Вертинский,
молили «доброго бога, чтоб продлил наши бренные дни». Высоцкого, между прочим,
мама любит не меньше, ей просто обидно за Вертинского, что в последнее время он
как-то стушевался в огромной Володиной тени.
Сорвёт или не сорвёт одиннадцатую? О седьмой и четвёртой я стараюсь не думать,
они всё-таки значительно дальше, а одиннадцатая – напротив. С одной стороны, я
хочу, чтобы она сорвалась и больше не висела, как дамоклов меч, над шоссе, а с
другой – довольно нагло рассчитываю остаться при этом в целости и сохранности.
Однако нужно подстраховаться. Я предлагаю Леониду Иванычу отправить
артиллеристов в лес, и как можно выше – туда, где метров через двести лес
переходит в кустарник, за которым – альпийские луга; стрелять же будет он сам,
а я – подавать снаряды. Оказывается, не положено. Как человек гражданский,
склонный к надувательствам в борьбе со всякими комиссиями, я настойчиво
искушаю: «А кто узнает? Ну, кто?» Леонид Иваныч вяло возражает, что узнать
могут – в том случае, если нас обоих завалит, а остальные спасутся. Я
высказываю догадку, что остаться в живых и получить за это выговор, даже с
занесением в личное дело, – не худшая участь для человека, и Леонид Иваныч
сдаётся: приказывает наводчику, заряжающему и подносчику снарядов уходить в лес
до кустарника. Вася от эвакуации наотрез отказывается, в его ушах ещё звенит
«Береги Васю», а он не за то получает полставки, чтобы прятаться, «когда самое
интересное». Для меня самым интересным было бы сидеть дома и кормить Жулика, но
Васе этого не понять. Придётся его огорчить. Я предлагаю, а когда он делает вид,
что не слышит, сухим и противным голосом приказываю немедленно исчезнуть,
прихватив с собой несколько лавинных зондов и лопат, – не исключено, что именно
ему и троим зенитчикам придётся нас откапывать. В последнее я не очень верю, но
такого человека, как Вася, следует воодушевить, дать ему перспективу.
Окрылённый надеждой, Вася уходит – и тут же со стороны Кушкола взлетает зелёная
ракета. Нет, придётся честно сказать Мурату, что он гений: за три часа
переселить шестьсот человек, и не лишь бы каких, а строптивейших на свете
туристов!
Я отгоняю подальше вездеход, возвращаюсь и даю Леониду Иванычу последние
инструкции: поднять и задраить капюшон, обмотать лицо шарфом, хорошенько
застегнуться и в случае чего не вопить благим матом – снежная пыль почему-то
предпочитает проникать в организм через раскрытый рот; сразу же после выстрела
бежать без оглядки к опушке, а попав в снеговоздушное облако, не падать ниц и
притворяться мёртвым, а, наоборот, драться до последнего патрона. Всё, можно
стрелять.
– Огонь! – весело командует самому себе Леонид Иваныч.
Хлопок выстрела – и мы бежим. Леониду Иванычу в его возрасте физкультура даётся
нелегко, я поддерживаю его, силой тащу за собой. Когда до опушки остаётся
метров двадцать, я вижу Васю, который весьма неумело прячется за тонкой сосной,
и тут же слышу характерный рокот приближающегося реактивного самолёта – это
спешит на свидание одиннадцатая, «я милую узнаю по походочке». Рев, свист,
неведомая сила сбивает меня с ног, я лечу на снег, прижимая шарф к лицу,
раскрытым ртом (нос у меня уже забит, вот тебе и инструкции!) втягиваю густой,
насыщенный пылью воздух и чувствую, что меня заваливает. В голове возникает
невообразимый сумбур, в глазах мельтешат разноцветные шарики, но сознание меня
не покидает, и я отчаянно рвусь на поверхность, каждым мускулом тела: с силой
отжимаюсь от давящего снега локтями, пытаюсь делать плавательные движения,
подпрыгивать – и при этом не дышать, потому что понимаю, что могу быстро
задохнуться.
Но мой час ещё не пробил: в тот самый момент, когда от звона в ушах голова
начала раскалываться, я вдруг чувствую, что путы слабеют, нахожу в себе силы
|
|