ребятами – тогда и суди Попова. Приказывай не посуду мыть, а хоть уборные 
чистить – в глаза тебе буду смеяться! Эх, житуха начнётся!..
Так хорошо было Попову сознавать, что кончились кошмары последних двух месяцев, 
так ликовала его душа при мысли о том, что на исходе суток он займёт своё 
штурманское кресло в «Харьковчанке», что не просто петь захотелось – орать во 
весь голос. Никогда ещё человек не выходил один на один с ледяным куполом, он, 
Попов, первый! «Неслыханное, чудовищное самовольство! – будут кричать. —Не 
нужны нам такие авантюристы!» И не надо, на коленях будете просить, сам больше 
к вам не пойду, хоть дёгтем характеристику пишите – словом не возражу. Плевать 
на характеристики, на все плевать, лишь бы ребятам, бате в глаза посмотреть! 
Сказать им: «Прости, батя, прости, братва, и спасибо за науку». Повторил про 
себя – понравилось, так и надо сказать. Обломали Серёгу, выбили дурь из головы, 
перед всеми повинюсь, за все. Моя у Варьки дочь – вернусь, признаю. Женюсь, 
если простит за хамство, или алименты платить буду. Старикам тоже поклонюсь: 
перебесился, скажу, баста, вместе начинаем жить. Снова на траулер пойду, 
привыкну как-нибудь…
Не повезло ему с морем. Четырнадцать лет назад окончил херсонскую мореходку и 
стал плавать штурманом на рыболовном траулере. Ещё когда в учебные плавания 
ходил, блевал даже в пустяковый шторм, одолевала морская болезнь; думал, 
привыкнет со временем, а не привык. Сначала жалели, подменяли в штормы на 
вахтах, а потом посоветовали списываться на берег. Жалко было потерянных лет, 
хорошего рыбацкого заработка, но «на чужой пай рта не разевай» – пришлось 
увольняться. И тут встреча в закусочной с Колей Блиновым, бывшим приятелем по 
мореходке. Он был четвёртым штурманом на «Оби» и брался свести Серёгу с 
полярным начальством. Свёл – и переквалифицировался Серёга с морского штурмана 
на сухопутного. Зимовал на Крайнем Севере, потом в Антарктиде, ходил в походы, 
а в остальное время был у аэрологов и метеорологов на подхвате. За тринадцать 
лет семь с половиной отзимовал, благодарностей вагон получил и в заключение 
высшую награду – должность судомойки…
Кровью блевать буду – вылечусь от морской болезни, решил Попов. И тут же 
оставил себе маленькую лазейку: если не извинятся миром, не уговорят забыть 
обиду. Не бедным родственником собирается Серёга возвратиться в Мирный, не 
посуду мыть на камбузе!
На пятидесятом километре остановил вездеход, вышел из кабины. Веха чуть видна, 
за три месяца на две трети замело. И трещина, что летом темнела в пяти шагах 
справа, светлым снежным мостиком покрылась – капкан замаскированный. Для 
интереса Ленька Савостиков бросил тогда в неё сломанный палец от трака и 
услышал только через полминуты глухой стук – ухмылка на Ленькином лице будто 
примёрзла. А слева до трещин метров десять – здесь коридор более или менее 
широкий. Только дышать стало труднее, высота уже девятьсот с лишним метров, так 
что с разминкой усердствовать не стоит. В походе на купол поднимаешься медленно,
 акклиматизируешься по степенно, а когда сразу взлетаешь на верхотуру – заметно.
 До семьдесят пятого километра подъёма почти не будет, зато последние двадцать 
пять снова идут к небу: высота у ворот, припомнил Попов, тысяча четыреста 
двадцать шесть метров.
Похолодел: показалось, что мотор чихнул. Кинулся к вездеходу, прислушался – 
вроде нормально. Сел за рычаги, двинулся вперёд и поклялся, что останавливаться 
больше не будет, незачем искушать судьбу. Долго ещё прислушивался, не мог унять 
дрожи в коленках. Случится что с мотором – верная прописка на острове 
Буромского: из Мирного на тракторе за ним не пойдут, а на поезд надежды мало. 
Раз до сих пор не показались, значит, либо не могут отыскать ворота, либо…
Скверная мыслишка: ну, поднимусь на сотый, поищу и не найду. А дальше что? 
Сколько искать – сутки, двое? А вдруг заметёт? Тогда придётся останавливаться и 
уповать на то, что мотор не заглохнет. Так он тебе и не заглохнет в пургу, 
держи карман шире, тут закон подлости действует.
Устал, подумал Попов, вот и лезет в голову всякая ерунда. Глотнул из термоса, 
закурил. Почувствовал тошноту, выбросил сигарету. Газу, навер– ное, надышался, 
а может, высота действует. Ладно, бог не выдаст, свинья не съест.
Солнце давным-давно скрылось; лёгкий ветерок взметал снег, и вести машину стало 
трудно. Вторую ночь Попов не спал. Голова налилась свинцом, сердце билось 
ощутимыми толчками, и, самое неприятное, подкатила и застряла у горла тошнота. 
Тормознул, приоткрыл дверцу, сунул палец в рот – вырвало с болью, жестоко. Два 
литра .кофе выпил, перекурил. А не выпил бы – заснул. Нащупал рукой какую-то 
ветошь, вытер лицо. В нос ударил резкий запах бензина и отработанного масла, 
снова начало тошнить. Плохо, ой как плохо…
Пересилил тошноту, двинулся на первой передаче. Мишку Седова нужно было взять с 
собой, наверняка согласился бы Мишка. А вдруг доложил бы Макарову?.. Один на 
куполе не воин, плохо одному на куполе…
Вездеход резко накренился, послышался скрежет металла, и Попов больно ударился 
грудью о рычаги. Мгновенно среагировал, заглушил, мотор и, весь дрожа от 
напряжения, осторожно выбрался из кабины. По тому, что левая гусеница 
оторвалась от поверхности снега, понял: дело швах. Зажёг фонарик и увидел 
упёршийся в край трещины бампер. Была б она пошире сантиметров на тридцать, 
проскочил бы в неё, как яблоко.
Ещё не веря тому, что случилось, Попов осветил колею и убедился в том, что взял 
вправо. Притупилась реакция, на последних километрах споткнулся! Сон как рукой 
сняло, в голове просветлело. О том, чтобы попытаться дать задний ход и 
выбраться из ловушки, не могло быть и речи. Значит, «пешим по-танковому», как 
любил говорить батя. А снег на колее глубокий, почти поверх унтов…
Страшно залезать в вездеход, а нужно. Залез. Опустил на снег мешок с продуктами,