взял ракетницу. Рассовал по карманам патроны и начал осторожно протискиваться 
в левую дверцу. Под правой гусеницей что-то хрустнуло, и Попов, не раздумывая, 
выбросился из кабины.
Вездеход ещё больше накренился: наверное, достаточно толчка, чтобы бампер 
соскользнул со своего ненадёжного ледяного упора. «Прощай, лошадка», – горестно 
подумал Попов. Взвалил на плечи мешок – тяжёлый, черт, пуда два потянет, и, 
подсвечивая себе фонариком, Двинулся в гору. Через несколько шагов задохнулся; 
остановился, выбросил из мешка две буханки хлеба. Перевёл дух и пошёл дальше. 
Добрался до вехи номер 196, погоревал, что самую малость лошадка не дотянула, и 
долго, минут десять, отдыхал, сидя на мешке.
Ноги тонули в снегу, и вытаскивать их стало невмоготу. Одну за другой выкинул 
остальные три буханки, а на верхушку очередной вехи насадил пять кругов колбасы 
– чтобы легче найти, если будет такая нужда. Хотел отдохнуть дольше, но 
почувствовал, что замерзает, и двинулся в путь. К вехе 198 уже не шёл, а едва 
ли не полз, падал, вставал и еле переставлял ноги. Ветерок перехватывал и без 
того сбитое дыхание, и если бы оставался не один несчастный километр, а два или 
три, незачем было бы играть в ату проигранную игру. Мешок решил оставить здесь 
– возле вехи, – только сунул в карман кусок колбасы и несколько пачек «Шипки».
Ветер все усиливался, холод прокрался в рукавицы, пробил заледеневший от лота и 
слез подшлемник и добрался до самого нутра. Отупевшему мозгу становилось все 
труднее управлять очугуневшим телом, и Поповым начало овладевать равнодушие. 
Где-то в глубине сознания теплилась лишь одна мысль: нужно во что бы то ни 
стало дойти до ворот, и тогда все будет хорошо. Падая в снег, он теперь подолгу 
лежал, уже не боясь, что замёрз– нет, но та мысль всё-таки имела над ним 
какую-то власть, заставляла вставать и идти.
К двухсотой вехе он вышел почти что наугад, так как фонарик потерял. Хрипя, 
прислонился к гурию, упал и, наверное, мгновенно бы уснул, но сильно ударился 
головой о край бочки и от боли очнулся. Поднялся, открыл воспалённые глаза, 
прислушался, но ничего не увидел и не услышал. Вспомнил про ракетницу, вытащил 
её и заплакал: она выпала из одеревеневшей руки. Начал бить руками по бёдрам, 
пока не почувствовал невыносимую боль в помороженных кистях, и тогда, сжав зубы,
 поднял ракетницу. Сунул в неё патрон и нажал на спуск. Не глядя на 
рассыпающиеся в небе огни, снова зарядил ракетницу и хотел выстрелить, но палец 
никак не сгибался, и пришлось снова изо всей силы бить руками по бёдрам. Но 
один удар оказался неудачным, и по чудовищной, дикой боли Попов догадался, что, 
наверное, вывихнул палец. После многих попыток приноровился, зажал меж колен 
ракетницу, левой здоровой рукой зарядил её, изловчился и выстрелил, потом ещё и 
ещё, уже плохо соображая, что и зачем он делает. Расстреляв все ракеты, 
прислонился к гурию, сел и уставился на вдруг вынырнувшие откуда-то сбоку огни. 
Помотал головой, натёр лицо снегом – всё равно огни!
«Харьковчанка», догадался Попов и удивился тому, что она идёт одна. Почему 
одна? Нужно не забыть спросить, куда делись ещё два тягача. К нему бежали люди, 
а он сидел и силился вспомнить, что ещё хотел у них спросить. Вспомнил! Нужно 
сказать: «Прости, батя, прости, братва…» – и ещё что-то.
Но ничего сказать он уже не мог и лишь беспомощно пытался раскрыть рот и 
всхлипывал, когда его подняли и понесли куда-то на руках. И быстро затих и 
заснул.
Так что лучшую, звёздную минуту своей жизни Сергей Попов проспал.

Поезд шёл по Антарктиде.