ползём. Голосуй в целом.
– Правильно, – поддержал Игната врач-хирург Алексей Антонов. – Сейчас у нас 
полный комплект. Если несколько человек улетят, как доведём поезд?
– Помёрзнем, батя, – проговорил штурман Сергей Попов. – Самолётов не будет, 
никто не выручит…
– Я за предложение брата, – высказался механик-водитель Давид Мазур. Если, 
допустим, я полечу, а Тошка пойдёт и останется на трассе? Как я буду людям в 
глаза смотреть?
– Бр-р-р! – строя рожи, начал паясничать Тошка Жмуркин, совсем юный стажёр. – 
Не хочу оставаться на трассе, хочу к тёще на именины!
– Цыц! – оборвал его Гаврилов, и Тошка обиженно притих. – Дело пахнет порохом, 
и пусть каждый решает за, себя, потому что…
– …своя шкура ближе к телу, – пискнул неугомонный Тошка и тут же завертел 
головой в знак того, что больше не будет.
– Не такое это дело, чтобы давить на меньшинство, сказал Гаврилов. – Каждый 
должен решать сам.
И вышел, чтобы не давить.
Возвращаться самолётом решили трое: механик-водитель Василий Сомов, штурман 
поезда Сергей Попов и повар Петя Задирако. Это, конечно, создавало большие 
трудности, но не срывало похода, потому что камбуз брал на себя доктор, тягач 
Сомова – Тошка, а штурмана мог заменить сам Гаврилов.
При общем молчании Сомов, Попов и Задирако пошли в балки за своими вещами.
Послышался гул моторов: с небольшим интервалом на полосу один за другим сели 
два «ИЛ-14».
К Гаврилову подошёл Семёнов, начальник Востока и старый друг.
– Все судьбу испытываешь, Ваня? – сказал он.
– Курева дашь? – спросил Гаврилов. – Пачек бы сто «Шипки» пополам с «Беломором».

– Последние рейсы, Ваня!
– И банок десять джема, – добавил Гаврилов. – Ну а ежели ещё и сколько не жалко 
«Столичной», повешу в балке твой портрет и на ночь буду молиться, как на икону.
Семёнов махнул рукой и отправился на полосу. Тяжело полярникам береговых 
станций провожать последний корабль, но во сто крат тяжелее восточникам, когда 
взмывают в воздух последние в нынешнем году самолёты. Теперь, что бы ни 
случилось, шестнадцать восточников девять долгих месяцев будут рассчитывать 
только на самих себя, беречь живительное тепло дизельной и жаться друг к другу, 
чтобы сохранить коллектив. Привыкнуть к такому полному отрыву от всего мира 
нельзя, как нельзя привыкнуть к кислородному голоданию, к чудовищным холодам в 
полярную ночь и к мысли о том, что, случись беда, и Востоку не сможет помочь 
никто.
Грустно восточникам провожать последние самолёты!
«Вот и все, – подумал Гаврилов, когда самолёты поднялись в воздух. – Все пути 
отрезаны. Теперь осталась одна дорога в Мирный – санно-гусеничная колея». И 
пошёл к тягачам, у которых хлопотали водители. Среди них увидел Сомова. Ничего 
не сказал, заглянул в камбузный балок. Так и есть, Задирако пересчитывает ящики 
с полуфабрикатами.
Потеплело у Гаврилова на душе: остались, поверили в своего батю, как они его 
называли. Один только Попов улетел. «Спасибо, сынки, никогда не забуду, умирать 
буду – вспомню добрым словом». И молчаливая горечь, терзавшая Гаврилова с того 
момента, когда трое решили улететь, сменилась тихой радостью. «Теперь все будет 
хорошо, теперь дойдём».
Потом был прощальный обед. Не торопясь посидели в кают-компании за роскошным 
столом – Семёнов ничего не пожалел, выставил лучшее; выпили немного, немного 
потому, что на Востоке к алкоголю не очень-то тянет, и без того дышать нечем. 
Как всегда, сфотографировались на прощание у тягачей, обнялись и расцеловались, 
не стыдясь слез, – всё равно не видны: и ресницы и бороды покрыты инеем. И 
пошли походники домой, в Мирный, под ракетные залпы.
Только через пять суток, когда морозы перевалили за шестьдесят, Гаврилов узнал, 
как подвёл его Синицын.



ЗАГУСТЕВШАЯ КРОВЬ

В этом походе все было наоборот; двигался поезд ночью, а под утро 
останавливался, и люди отдыхали. Делалось так потому, что ночью морозы сильнее 
и заводить машины лучше было днём, когда температура на несколько градусов выше.
 Впрочем, к Центральной Антарктиде уже подходила полярная ночь, солнце покидало 
материк на долгих полгода, и разница между временами суток становилась все 
менее заметной. К тому же если на Большой земле люди не очень любят работать в 
ночную смену, то походникам это безразлично. Все равно до жены, детей, 
телевизора и стадиона около двадцати тысяч километров, а раз так, то какая 
разница, когда работать и когда отдыхать. И поезд шёл ночью. Впереди была 
Комсомольская, а там цистерна, и мысли всех десяти человек сосредоточились на 
ней, на этой цистерне.
Когда первопроходцы пробивались от Мирного к Востоку, по дороге они основывали 
станции. Так возникли Пионерская, Восток-1 и Комсомольская. И хотя станции эти 
давным-давно были законсервированы и для жилья не годились, приход на каждую из 
них для походников означал многое. Что ни говорите, а промежуточный финиш – 
этап большого пути. Пионерскую уже в незапамятные времена первых экспедиций