из рук чемодан.
– Рацию спасай!
Думал: на всю жизнь усвоит урок. Стыдно вспомнить – Леньке кричал: «Выкинь 
умформер!» – а сам в огонь не полез. Мало ли, что батя не пустил, заорал: «Без 
радиста поезд оставить хочешь?» Ленька-то не послушался, полез! Сказать-то батя 
сказал: «Не суйся», – а что про себя подумал, один только он и знает…
Ладно, через сорок пять минут станет ясно, что хорошо и что плохо. Может, лучше 
бы сгореть, взорваться с балком, без радиста батя тут же развернулся бы обратно.
 Одна похоронка – не десять, а смерть списывает любую ошибку…
По старой привычке, чтобы отвлечься от тяжёлых мыслей, решил перестроиться на 
другую волну, помечтать – любимое занятие, когда по долгу службы не имеешь 
права спать или читать книгу. Сначала стал мечтать о том, что в Мирном его 
успели записать на магнитную ленту, расшифруют запрос, и все кончится 
благополучно. Тогда дня через три-четыре, ну через недельку (вдруг пурга?) он 
вернётся в Мирный, попарится в баньке, выпьет свои сто шестьдесят семь граммов 
(праздник не праздник – норма для всех одна: бутылка на троих по субботам), 
покурит досыта и придавит ухо минутой на тысячу, в чистой постели под двумя 
одеялами. Мечта была прекрасная, но у неё имелся один недостаток: не уводила 
она от тяжёлых мыслей, а, наоборот, возвращала к ним.
И Борис заставил себя помечтать о другом, более далёком. Тропинки, стоянка в 
инпорту, потом встреча на причале… Татьяна, как всегда, возьмёт номер люкс в 
«Октябрьской». С причала сразу в гостиницу. Первым делом подарит Пашке и Витьке 
игрушки (уже присмотрели в Лас-Пальмасе, японские, вместе с Валерой 
договорились покупать, но разные, чтобы потом меняться). Ресторан, сынишек – в 
постель и все остальное…
Татьяна – маленькая, кругленькая, черноглазая… Рост – сто пятьдесят пять, вес – 
шестьдесят, а ничего, все разместилось на ней складно: тридцать два года, а 
студенты на улице оглядываются, глазищами зыркают, паразиты. «Мужчины не собаки,
 костей не любят!» —отмахивалась Танька от подруг, уговаривавших её худеть. 
Огонь была девка, и женой стала – не остыла!
Поёжился. Доказательств никаких, а быть того не может, чтоб не изменяла, станет 
она тебе полтора года с радиограммами жить. «Лысеешь, Борька, – смеялась, – 
освобождаешь место для рогов!» Нет, изменяла бы – так бы рискованно не шутила… 
Узнаю – смотри!
Впрочем, попробовал бы кто пальцем тронуть Таньку. Предупредила, когда вскоре 
после свадьбы как-то рыкнул на неё: «Один раз отчим ударил – месяц провалялся в 
больнице, я ему кочергой ответила. Баба – она как кошка, с ней лучше 
по-хорошему, лаской. Учёл?» Учёл, брал лаской. Являлся домой выпивши – нёс 
впереди себя розу или букетик фиалок: «Моей добрейшей и ненагляднейшей Татьяне 
Ильинишне!» А дверь в спальню запирала, отстукивал морзянкой: «Терплю 
бедствие!» Тоже безотказно действовало, ключ к сердцу женщины – нежность, 
напоминание о золотых днях любви.
Татьяна была радисткой в бухте Провидения, он – на острове Врангеля. Первое 
время болтал с ней от скуки, а месяца через три уже не мог дождаться вахты. 
Передавал погоду, научную сводку и прочее и настраивался на бухту Провидения. 
Как спалось, драгоценнейшая Татьяна Ильинична? – Плохо. Снилось, что на тебя 
медведь напал. Жалко стало? – А ты как думал? Куда ему теперь, бедняжке, с 
несварением желудка!-А почему тебя кличут Персиком? – Потому что я круглая и 
сочная, кто захочет съесть —зубы о косточку обломает! – Не пугай, у меня зубы 
крепкие. – Знаем мы вас, таких героев. – Встретимся после вахты? – Ага, приходи 
в тундру, пятый сугроб слева. – А как тебя узнаю? – Буду держать охапку ягеля, 
милому на угощение.
Через лётчиков обменялись фотокарточками: он послал вырезанного из журнала 
греческого бога Аполлона, она в ответ – Бабу-ягу и трикотажные тренировочные 
брюки с припиской: «Чего голый стоишь? Отморозишь!» Два года перестукивались, 
вся Арктика настраивалась на их разговоры – посмеяться. И вот как-то 
подвернулась оказия: «ЛИ-2» должен был доставить продовольствие из бухты 
Провидения на остров Врангеля. Борис поклонился сменщику, уговорил начальника 
станции и полетел инкогнито на первое свидание. Вошёл в радиорубку, огляделся и 
во все глаза уставился на румяную малышку. Не видел никогда – сразу узнал. 
Потоптался смущённо, с отчаянной решимостью подошёл к ней и поцеловал в обе 
щеки.
– Наше вам, Татьяна Ильинишна!
– Танька, тебя зовут! – засмеялась малышка.
Борис так и застыл с открытым ртом, глядя на обернувшуюся к нему высокую и 
здоровенную деваху. Но тут раздался общий хохот, и жених с облегчением вздохнул.
 Так тебе и позволят в Арктике прилететь инкогнито!
Какой была, такой осталась – звонкой, насмешливой и донельзя самостоятельной. 
За все годы только раз всплакнула, не лежало у неё сердце отпускать мужа в эту 
экспедицию. Еле уговорил… Уж очень батя просил, привык за два совместных похода.
 Удачливым слыл батя, многие радисты к нему набивались, а тут сам кланяется: 
пойдём, Борька, тряхнём стариной. Поломался для виду, потешил свою гордость и 
согласился. Все, теперь если зимовать, только на дрейфующую станцию. Там ночь 
не ночь, самолёт всегда прилетит, ёлку, почту, посылки сбросит – и человеком 
себя чувствуешь. А лучше всего вообще кончать с поляркой: дети .в школу пошли– 
отцовский глаз нужен, да и Таньку грех вводить во искушение слишком длительной 
свободой. Вернусь – и швартуйся, Борис Григорьевич, на вечную стоянку в 
Черёмушках. Из тридцати пяти лет чистых десять прожито в полярке. Мало? Много!
Полчаса осталось, на стрелки смотреть тошно – как полудохлые мухи на солнце… 
Капроновые нервы у бати – заснул. Значит, все у него решено, раз позволил себе