Борис тоже хорош гусь, расселся в своём кресле, как в театре. Не два ребра 
сломать, грудную клетку могло бы раздавить, когда «Харьковчанка» с 
заструга-трамплина прыгнула. Шесть дней, обложенный спальными мешками, 
провалялся Борис на полке, пока заструги не кончились. На стоянках губы до 
крови кусал, а ни одного сеанса с Мирным не пропустил – хорошо заквашен Борька 
Маслов, на совесть. А ты говоришь – почерк, ругнул Гаврилов им же выдуманного 
оппонента.
Прочитал корявую строчку: «Потёр, б-н пропана, пшик ост.». Алексей небось и про 
Лелю забыл, с опущенной головой ходит, казнится. Правильно, казнись, переживай 
свою вину. Решётка сбоку от хозсаней приварена добротно, твоя забота была 
надёжно закрепить баллон в ячейке – твой это участок работы. Не заструги, а ты, 
док, виновен в том, что баллон потерян, ты будешь отвечать, когда люди начнут 
жевать непроваренные концентраты и запивать их чуть тёплой водичкой.
Гаврилов встал, подошёл к нарам и посмотрел на спящего Алексея. Бороду рвал – 
умолял разрешить вернуться, искать баллон. Скверно тебе жить стало, Лёша, но 
пройди и через это. Хорошим для всех быть легко, а ты поживи в шкуре человека, 
на которого товарищи лютыми зверями смотрят. Познавай, как сам говорил, меру 
добра и зла. Ну, ничего, сынок, спи спокойно, народ мы отходчивый, зло в душе 
не храним.
Гаврилов снова присел у капельницы и взял журнал. Вот, пожалуй, и все ошибки, в 
других бедах виноваты не люди, а до смерти усталая техника.
Вспомнил, как повёз однажды семью на дачу и километров через двадцать обнаружил,
 что забыл дома водительские права. Развернулся и потихоньку, льстиво улыбаясь 
орудовцам, поехал домой. Очень тогда расстроился – минут сорок времени выбросил 
псу под хвост. А когда неделю назад Давид на стоянке не увидел за тягачом саней,
 то молча потрогал лопнувшую серьгу сцепного устройства и вместе с Игнатом 
отправился обратно. Четыре километра – туда, четыре – обратно: три часа не у 
рыбалки на даче, у сна своего одолжили. Неделя прошла, а до сих пор этих часов 
не хватает братьям. Особенно Давиду; серьгу в походе не заменишь, для этого 
нужно снимать балок и разбирать сцепное устройство, вот и тащит он сани на 
мягкой сцепке, на двух танковых тросах. Сани гуляют, уходят с колеи, 
разгоняются и бьют по балку; удивляешься, как ещё не разнесло его в щепки.
Ещё запись, последняя: «Камб. т-ч остав. на 194 км».
Посмотрел на верхние нары, где притих в мешке Петя. До подъёма полчаса, пора 
Петрухе на вахту. Решил не будить. Налил из бидона в кастрюлю и чайник таяной 
воды, поставил на плиту, зажёг обе конфорки. Камбуз теперь у Петрухи, что 
танцевальный зал – целый квадратный метр. Есть где повару развернуться. Дня на 
три газа должно хватить, а там, Петя, садись и читай газету.
Не камбузный балок, не ресторан «Сосулька» с его пробитыми морозом стенами – 
душу свою оставил Петя на сто девяносто четвёртом километре. Плиту 
четырехконфорочную, кастрюли, утварь всякую слезами умывал, как с живыми 
существами прощался. На этот раз вышел у Сомова из строя ПМП – планетарный 
механизм поворота, а весит он килограммов двести с лишним, и поднять его можно 
лишь краном-стрелой с «неотложки». Тут-то и выяснилось, что кран-стрела годен 
разве что на утиль: сорваны зубья привода, давно сорваны, но молчал Валера, и 
правильно молчал. Починить привод всё равно невозможно, а раз так, незачем 
людей было пугать раньше времени.
Камбуз – ерунда, то есть не ерунда, но готовить свои шашлыки и цыплят-табака 
Петруха может и в «Харьковчанке». Ну, постонет, повздыхает, а кашу и чай-кофе 
разогреет. Тягач жалко! Полпоезда уже обрубила трасса, остались три машины…
На них всего сто тридцать километров нужно пройти, чепуху сущую. Но – без 
крупного ремонта! Полетит внутри какой-нибудь подшипник или шестерня – и нет 
машины. Если загнётся «неотложка», запасные части перегрузим на сани и пойдём 
дальше; если балковый тягач – всех приютит «Харьковчанка»: в тесноте, да не в 
обиде…
С того дня, как недвижимым остался на застругах камбузный тягач, все надежды 
походников сконцентрировались на оранжевой глыбе «Харьковчанки». В рёве её 
танкового мотора слышалась упоительнейшая на свете музыка, гимн, утверждающий 
жизнь. Не подведи, родная, с горячей мольбой думал Гаврилов, ты самая умная и 
добрая, палочка-выручалочка наша беззаветная. Чего ты только не вытерпела на 
своём веку, десятки тысяч километров купола избороздила, безотказно тянула воз. 
Вернёмся – сердце твоё подлечим, мышцы твои усталые промассируем, тело вымоем и 
новым нарядом тебя украсим. Продержись, вытерпи сто тридцать километров, 
последних и самых важных.
Гаврилов взял карандаш и внёс в журнал короткую запись. Надолго Игнат запомнит 
обиду, но Гаврилов не боялся обижать людей, когда считал, что это пойдёт па 
пользу делу. Живы будем – поймёт Игнат и простит. А понять он должен то, что 
два водителя, опытнее его, остались безлошадными. Один из них не может покинуть 
штурманского кресла, и потому за рычаги «Харьковчанки» сядет Сомов.
Прозвенел будильник, однако никто не шелохнулся. Тогда Гаврилов, не церемонясь, 
стал расталкивать спящих. Спохватился, что в балке ведь будильник прозвонил час 
назад, а никто не пришёл, тоже, значит, не услышали.
– Па-а-дъем, лежебоки! – заорал батя, как когда-то старшина в курсантской 
казарме. – Петруха, бегом на камбуз, шашлыки сгорят! Остальные – выходи 
строиться.
Люди позавтракали и пошли готовиться к броску на сотый километр.



ПОИСК