Ни на какой другой материк не похожа Антарктида. Когда-нибудь учёные докажут, 
что сотни миллионов лет назад была она цветущей и полной жизни, пока все ещё 
неведомые людям силы не стали перекраивать глобус: оторвали Африку от Америки, 
моря сделали долинами, а долины морями, на месте гигантских ущелий вознесли до 
неба Тибет и нахлобучили на Антарктиду ледяную шапку.
Прикрытый лёгким снежным одеялом, купол этот почти правильной сферической фермы.
 От верхушки материка, под которой покоится четырехкилометровая толща льда, 
купол спускается к морским берегам и по мере спуска становится все тоньше. А 
где тонко, там и рвётся: во льду образуются трещины.
Когда летишь из Мирного на Восток, они хорошо видны – веером расходятся по обе 
стороны, этакими безобидными ленточками. Смотришь на них с высоты, покуривая, с 
любопытством и не более того, а когда минут через десять – пятнадцать зона 
трещин исчезает, о них и вовсе забываешь. Лётчиков трещины не очень волнуют, у 
них и своих опасностей хватает. В общем, справедливо, каждому своё. В 
Антарктиде свой неудачный жребий можно вытянуть и на припае, и на берегу, и в 
походе, и в воздухе. Что ни шаг, то ловушка.
Но из всех ловушек полярники с наибольшим уважением относятся именно к трещине, 
поскольку она отличается особым коварством и редко оставляет шанс вырваться из 
неё.
Люди Первой экспедиции установили, что начинается зона трещин у Мирного и 
простирается до сотого километра, а первопоходники, основавшие Пионерскую, 
открыли коридор, по которому можно пройти санно-гусеничным путём.
Циркач без страховки увереннее чувствует себя на канате, чем походник в этом 
коридоре!
Пять-шесть метров ширины – вот он каков, этот коридор. В любой другой зоне ушёл 
в сторону – в худшем случае провалишься по пояс в сыпучий снег, а здесь 
зазевался, свернул с колеи – лети без парашюта.
В зоне трещин неукоснительно соблюдается одно не имеющее себе подобных правило: 
с тягача прыгать нельзя. Остановился – и спускайся на снег с такой 
осторожностью, будто тебе предстоит ступить босиком на стекло. Колея испытана 
многими годами, снег на ней утрамбован, а с боков рыхлый, и никому не известно, 
способен ли он выдержать тяжесть человека. Может, способен, а может, и нет.
По расчёту, поезд приблизился к сотому километру.
Машины пока ещё шли развёрнутым строем, соблюдая дистанцию семь-восемь метров. 
Благодаря этому фарами освещалось обширное пространство и увеличивалась 
вероятность увидеть ворота. Если поезд не сбился с курса, то они должны вот-вот 
показаться, а если сбился, то следует остановиться и начать поиск.
На самом малом вёл Сомов «Харьковчанку». В рычаги вцепился – пальцы побелели.
– «На вожжах» бы пойти, батя!
Иногда водители так и поступают, в опасном месте – на припае или в зоне 
материковых трещин – ведут трактор «на вожжах»: привязывают к рычагам верёвки и 
идут пешком, следом за трактором. Так что в случае чего гибнет машина, а 
водитель остаётся жив. Но в тягаче кабина, его «на вожжах» не пустишь…
Гаврилов остановил поезд, собрал в салоне людей и изложил им свой план.
«Харьковчанкой» рисковать нельзя, искать ворота будут два тягача. Они 
разойдутся в разные стороны б таким расчётом, чтобы «Харьковчанка» не пропадала 
из поля зрения. Двери в кабинах должны быть открыты.
При малейшей опасности немедленно покидать тягач! Пешая группа из четырех 
человек в связке пойдёт по ходу движения. В «Харьковчанке» останутся Никитин и 
Маслов, обязанность которых – разжечь костёр и включить сирену, если через час 
после начала поисков люди и тягачи не вернутся обратно.
Так и поступили.
Искали целые сутки: водители спали по нескольку часов и менялись. Кружили 
где-то рядом с воротами. Утром успели определить по солнцу приближённые 
координаты: здесь, буквально в считанных километрах, должны они быть, ворота! 
Две трещины уже видели, одну Гаврилов осветил фарами, а на другую набрёл со 
своей группой Сомов.
Трое суток кружили, а потом началась пурга. Сутки отсиживались, а когда стихло, 
разбили лагерь чуть впереди и снова стали искать. Морозы стояли не очень 
сильные – около пятидесяти градусов, но с ветерком; многие поморозились, и 
уходить больше чем на час Гаврилов запретил. Продукты таяли, пришлось урезать 
даже порции опостылевших концентратов. А расход физических сил был большой, и 
люди заметно ослабли. Сменяясь с вахты, они теперь почти не разговаривали – не 
потому, что говорить было не о чём, а потому, что валились с ног и засыпали.
На пятые сутки Ленька угодил в трещину и потянул за собой связку. Удержали его 
и вытащили, но при падении он сильно разбил колено, и самого сильного в поезде 
человека от поисков пришлось освободить. Впал в обморочное состояние и еле 
успел тормознуть перед трещиной Сомов. Погасла газовая плита, и еду кое-как 
готовили на капельнице. Надрывался в мучительном кашле Валера, стонал во сне 
Борис, по нескольку раз в день Алексей делал уколы бате. Лучше других держались 
Мазуры, Тошка и Петя, по и они начали сдавать.
А думали, самое тяжёлое позади.
Отчаяние охватывало людей.
В прошлые походы найти ворота было не то что плёвым, но более или менее простым 
делом. Замело – подожди, а выплыло солнце и видимость стала миллион на миллион 
– определись поточнее и смотри во все глаза, пока не покажется гурий, 
обозначающий вход в коридор. Февраль – полярное лето, благодать!
А теперь жди не жди – видимости больше не будет. Выглянет ненадолго солнце, 
бледная немочь, и едва осветит купол, как керосиновая лампа с прокопчённым