Проснулся Гаврилов от почудившегося ему звонка. Взглянул на светящиеся стрелки 
часов: целый час до подъёма. Полежал немного с закрытыми глазами, уверился, что 
больше не заснёт, и вылез из мешка. Сунул босые ноги в унтята, набросил на 
плечи каэшку и, отстукивая зубами барабанную дробь, разжёг капельницу.
Оделся как следует, налил из термоса чашку кофе (запретил Алексей пить кофе, но 
лучше бы запретил курить!) и с наслаждением выпил. Что мальчишка, что поседелый 
мужик – один черт, нет для человека большего удовольствия, чем махнуть рукой на 
запрет. Как сказал бы Валера, – от праматери Евы в генах передалось сие роду 
человеческому.
Поскрёб пальцем стекло иллюминатора, глянув в темь. Направо чернел гурий. Низ 
его замело снегом, виднелись только верхние ряды, но Гаврилов не сомневался, 
что гурий был тот самый, из двадцати двух бочек – отмеченный на карте двумя 
двойками. Тем более что на вехе рядом с бочками торчала продырявленная кастрюля 
и деревянная табличка с надписью: «Осторожно, злая собака!» – Тошкина 
самодеятельность по пути на Восток. «Харьковчанка» мимо прошла, а Тошка, сукин 
сын, рысьими своими глазами увидел гурий, заработал бутылку коньяка или два 
блока «Шипки» на выбор, – приз, подлежащий выдаче по прибытии в Мирный, Ста 
бутылок не жалко – так нужен был этот гурий. Точные координаты! Теперь бы 
только не сбиться с курса и выйти прямиком к воротам на сотом километре.
Вздрогнул и поёжился: на шею упала ледяная капля, начали таять сосульки. Сбил 
ту, которая свисала над головой, подсел к печурке, чтобы ощутимее впитывать 
тепло, взял вахтенный журнал и стал листать его мятые, засаленные страницы. 
Борька, стервец! Говорил ему: пиши химическим карандашом и ясно, документ ведь, 
а не девочке записка. «М-о кончилось» – что кончилось? Мясо, молоко или масло? 
«Петя, чувств, себя норм.!» – с Петей ты в шахматы можешь играть и пить на 
брудершафт, а в журнале указывай должность и фамилию.
Последнюю запись Борис сделал вчера, четвёртого мая. Взглянув на дату, Гаврилов 
вспомнил, что «зажал» ребятам праздник. Тактично смолчали, никто словом не 
напомнил, только Вася издалека намекнул: «Неплохо бы сто граммчиков, для 
аппетиту»,-рассмешил всех, и без ста граммов аппетит волчий. Кашу и ту начали 
экономить, а мяса и запах забыли. Ладно, с голоду помереть не успеем.., В 
застругах, конечно, было не до праздника, а сегодня, сынки, получайте от бати 
первомайский подарок: спите на один час больше.
Гаврилов, довольный своей придумкой, перевёл стрелку звонка будильника.
А ведь сегодня стукнуло два месяца, как вышли с Востока. Разделил километры на 
дни, получился средний перегон – двадцать с небольшим километров в сутки. Зато 
главные трудности – семьдесят градусов и заструги-позади. «Тьфу-тьфу-тьфу, не 
сглазить бы!»-трижды сплюнул через плечо. Самый главный бой всегда бывает не 
вчерашний, а сегодняшний.
Двенадцать дней зоны застругов вместились в две странички журнала. Может, 
кто-нибудь его и полистает лениво, а может, посмотрит, что написано коряво и 
неразборчиво, ругнётся и спихнёт в архив. А ты сначала спроси, почему 
неразборчиво, а потом ругайся! Это я могу Борьку крыть, а ты не смей: два ребра 
у Борьки сломано, понял?
И памятью своей стал Гаврилов расшифровывать две последние страницы.
В прежние походы зону застругов проходили с песней. Ну, это, говоря фигурально, 
песен, конечно, никто не пел – ругались сквозь зубы, чтоб язык не откусить. В 
том смысле с песней, что машины и люди были в настроении, камбуз ломился от 
всякой снеди, а купол, освещённый ярким летним солнцем, весело подмигивал. И 
мороз не мороз, пятнадцать – двадцать градусов всего, в кожаных куртках на 
воздухе работали. Каждый день самолёты крыльями покачивали, смешные письма от 
ребят, пироги с капустой, яблоки сбрасывали. Валера зазевался на заструге, 
тюкнулся носом – общий смех. Петя на ходу задом тамбурную дверь вышиб – хохот.
Даже не верится, что и в прежние походы, добравшись наконец до Мирного, в баню 
на карачках вползали. Блажь то была, а не усталость!
Все дело, подумал Гаврилов, в запасе сил. Раньше его хватало на три тысячи 
километров, а теперь едва на две. Уже на Комсомольской примерно кончился этот 
запас. К Востоку-1 подошли на полусогнутых, а по застругам двигались уже на 
святом духе.
Всю жизнь ненавидел и презирал Гаврилов мужские слезы, мирился с ними только 
тогда, когда салютовал над братскими могилами. А тут содрогнулся, увидев мокрые 
глаза у Игната, – никак не мог Игнат натянуть на себя унты; в сторону отошёл, 
чтоб не слышать, как скулит Тошка, у которого кувалда валилась из рук, и, самое 
худшее, сам от бессилия чуть не разнюнился, когда железные тиски сжали сердце и 
ноги не поднимались на трап «Харьковчанки». Никто не видел – и то хорошо…
Мясо кончилось! По хорошему бифштексу на завтрак, обед и ужин – подзарядили бы 
аккумуляторы. Плохо в полярке человеку без мяса, здесь и сам Лев Толстой не 
бравировал бы своим вегетарианством. Молодец Ленька, чуть не пришиб Гаврилов 
его тогда, а не сбрось он в пожар полуфабрикаты с крыши балка, пришлось бы 
возвращаться на Восток. Хотя вряд ли, это сегодня так кажется, назад ходу не 
было.
Выжали морозы и синицынское топливо у походников силы до капли – отсюда и все 
неудачи, ошибки за ошибкой. То Игнат «Харьковчанку» увёл в сторону, то Ленька с 
Тошкой забыли про давление масла и чуть подшипники не расплавили, то 
многоопытный Сомов спросонья рванул на третьей передаче и смял бампер о сани.
Петю еле откачали: на вершине купола никогда не забывал проветривать камбуз, а 
до двух километров спустились, и газ почти полностью стал сгорать – задремал у 
плиты и едва не отдал богу душу. Не заскочи Тошка на камбуз испить чайку, быть 
бы Петрухе па острове Буромского… С желчью и кровью вывернуло, по молодой, 
отдышался, на третьи сутки уже выгнал Алексея из камбуза.