А погиб Коля Рощин, незабвенный друг, на припае в разгрузку, и сразу никакого 
выбора не стало. Когда у трещины со снятыми шапками стояли, от горя онемевшие, 
взглядом друг другу братья сказали: не останется Любаша вдовой, а Леночка 
сироткой. Связались по радиотелефону из Мирного с родителями, те поехали в 
Горький, уговорили бедняжек, привезли к себе. Обласкали их, с большим тактом 
дали понять, что не гости они, а члены семьи. А братья каждую неделю писали 
домой всем вместе и подписывались: ваши любящие навсегда Игнат и Давид.
Двадцать девять лет прожили они на свете и ни разу, ни на одну минуту не 
вставал между ними вопрос. А три с половиной месяца, с того дня как Колин 
трактор ушёл под лёд, не признавались себе, а рады были, что никак не могут 
остаться наедине. И страдали, потому что мука из мук – невысказанное слово.
Разумом понимали: один из них должен стать Любашиным мужем. А сердцем не 
принимали. Не виделась Любаша женой! Хорошая, тёплая, виделась она на Колиных 
руках, когда со смехом нёс он её в море, прижимая к груди, – любимую, покорную. 
Не могли Игнат и Давид заставить себя думать о ней как о женщине! Чужое счастье,
 неприкосновенная жена друга – Любаша. Невозможно было привыкнуть к тому, что 
не жена она, а вдова…
А Валины веснушки – одну за другой перецеловали бы!
Сидел Давид в кабине, вцепившись в поручни, и молча размышлял. Сверлила его 
одна неотступная мысль. Если полярный закон обязывает не бросать друга в беде, 
то этот же закон велит протянуть руку вдове. Так поступали многие фронтовики, 
так поступают и полярники.
Оказавшись однажды в кабинете Макарова, Давид увидел большой портрет гидролога 
Тарасова, погибшего в одну из первых экспедиций. Потом Давиду рассказали, что 
Макаров, вернувшись из этой экспедиции, женился на вдове друга и вырастил двух 
его сыновей. На вдове утонувшего в море Дейвиса механика-водителя Вихрова 
женился его напарник Федя Воропаев. Таких случаев Давид знал несколько. Не было 
полярника, который не слышал бы о них и не думал втайне о том, что если и ему 
суждено остаться на острове Буромского, то поляры вый закон приведёт в 
осиротевшую семью мужа и отца.
Разве Коля не был им, Мазурам, названым братом? Разве, окажись на месте любого 
из них, Коля не поступил бы так же?! Так что вопрос был один: кто предложит 
Любаше руку? И ответ на этот вопрос Давид нашёл.
Он припомнил свою жизнь от самого скорбного её начала, хорошо известного ему по 
рассказам, и чувство огромной благодарности к спасшей и вскормившей 
беспомощного младенца семье вновь – в который раз! – захлестнуло Давида.
Пора начать отдавать долг. Деньги, зарплата не в счёт, за жизнь и родительскую 
любовь ими не заплатишь. Помочь брату обрести счастье – вот чем он может отдать 
семье хотя бы частицу своего долга. Они оба любили Валю, выбора она пока не 
сделала. Здесь шансы у них были, наверное, равные. Но раз уж судьба кому-то из 
них жениться на вдове друга, то это обязан сделать он, Давид. Примет или не 
примет его предложение Любаша, – решит она сама, последнее слово за ней. Но 
Давид надеялся, что примет. Именно к нему Любаша всегда относилась с открытой 
симпатией – это знали многие. Нет, ничего между ними, конечно, не было и не 
могло быть. Но случалось, что Коля даже ревновал – шутливо, конечно, но с той 
насторожённостью в глазах, которая делает шутку натянутой. Так обстояло дело. И 
поэтому руку свою вдове друга должен протянуть он, Давид. А Игнату сказать: 
«Раньше постыдился бы признаться, а теперь – не осуди, Гнатушка: не знаю, на 
каком свете живу, только одну Любашу и вижу…» И на том стоять. Не поверит – 
поверит, Валины веснушки заставят.
Ещё раз повторил доводы и убедился, что рассудил правильно. Прости, Коля, что 
поделаешь, судьба такая! жизнь положу, чтобы горечь твою семью не терзала, 
верным мужем буду и ласковым отцом.
И ещё увидел Давид, как Любаша протягивает ему дочку, ощутил на своей железной 
шее щекотно обхватившие её детские ручонки, и сердце его замерло от высокого 
смысла этого видения.
Чтобы не размагничиваться, прокричал Валере, что пора и честь знать, уселся за 
рычаги и весь сосредоточился на одной мысли: как бы не угробить тягач.
Не розами усыпана, далека ты, дорога домой…



ДВЕ СТРАНИЦЫ ЖУРНАЛА

Чем бы ни закончился бой, Гаврилов, отрезвев, всегда испытывал горечь. Он 
сердцем привязывался к людям и технике, и скорбел, видя, как уносят с поля боя 
тела товарищей и как дымятся превращённые в груду покорёженного металла умные 
создания человеческих рук.
На Курской дуге бригада попала в самое пекло, и после битвы Гаврилова направили 
на уральский завод за новыми машинами. Благодарил, обнимал рабочих, обещал 
довести свой танк до самого Берлина, а знал, что в лучшем случае хватит этой 
«тридцатьчетверки» на сто – двести километров боев. Жалел, холил её, как казак 
коня, и, покидая горящий танк, будто сам испытывал боль от ожогов.
Но в конце концов боль потери стала привычной. В бою танк, если даже он не 
успел отомстить за себя, гибнет, как солдат: смертью храбрых. Отсалютовали 
павшим героям – и пошли дальше. Бескровных побед не бывает, кому-то нужно 
расставаться с жизнью, чтоб жили другие. Жестокое время – жестокая философия.
От фронта и остался у комбата обычай: отгремел бой – считай раны, товарищей 
считай. Вот и теперь, выйдя на двенадцатые сутки из застругов, Гаврилов по 
старой привычке прикидывал, чего ему стоил этот бой.