труда: и успех у женщин и всякая другая удача. А к этому человеку он испытывал, 
особую неприязнь. Если бы лётчик любил Екатерину Петровну, Гаврилов, наверное, 
простил бы ему и красивое лицо, и превосходно сшитую форму, и даже откровенный 
взгляд, каким тот ощупывал явно неравнодушную к нему официантку. Но лётчик 
пренебрёг женщиной, которую Гаврилов боготворил, и потому был в его глазах 
олицетворением всех пороков.
Разговора не получилось. Узнав, чего хочет от него этот увалень, лётчик 
засмеялся и позвал товарищей.
– Ещё один претендент на Катину руку! – поведал он. Засмеялись и товарищи. – 
Ставь бутылку коньяку и бери. А нет денег, дарю мою Катюшу бесплатно! Только 
чур: как прилечу в Архангельск, выкатывайся из дому. Идёт?
Гаврилов не сдержался, изо всей силы ударил кулаком по красивой роже. К счастью,
 лётчик успел чуть отклониться, но всё равно с пола он поднялся лишь с помощью 
товарищей. И – удивительное дело! – проснулась в человеке совесть. Сказал, что 
сам виноват и претензий к Гаврилову не предъявляет, но надеется в будущем с ним 
рассчитаться. На том и расстались.
Дома Гаврилов пробыл не долго: тосковал и не находил себе места, пока не уехал 
водителем в антарктическую экспедицию. Трудный поход потребовал такого 
напряжения сил, что травма, казалось, прошла сама собой. Но когда «Обь» 
пришвартовалась к причалу Васильевского острова, Гаврилов с трудом заставил 
себя занести домой вещи: непреодолимая сила тянула его в Архангельск. 
Переоделся, поймал такси, поехал в аэропорт и через несколько часов был на 
тихой архангельской улице. Постучался, вошёл. Екатерина Петровна, бледная и 
неузнаваемо похудевшая, кормила из ложечки годовалого мальчика. Посмотрел на 
него Гаврилов, и сердце его перевернулось: сын… Обнял безмолвную Катю, 
поцеловал заревевшего мальчишку и в тот же день увёз их в Ленинград.
И с того дня не было человека счастливее его. Он жил ради Кати и сыновей, 
которых за десять лет у него стало трое, и, думая о них в разлуке, боялся 
верить своему счастью.
Ради них стал осторожнее и мудрее, берег себя и не лез на зряшный риск. В 
походах не снимал связанного Катей свитера, а к ночи, ложась спать, вынимал из 
планшета фотокарточку, на которой была его семья, и на сердце у него теплело.
Так и прожил пятьдесят лет Гаврилов, бывший комбат, а ныне «старый полярный 
волчара», как называли его друзья. Много раз дрейфовал, исколесил вдоль и 
поперёк Антарктиду, повидал столько, что хватило бы и на несколько жизней.
Дважды его хоронили – выжил, в танках горел – не сгорел, в разводьях тонул – не 
утонул, в трещины падал – выкарабкивался. И во всех испытаниях не покидала его 
вера в свою счастливую звезду. Ничего в жизни не давалось ему сразу, за каждую 
удачу платил он потом и кровью, но если бы можно было снова пройти этот путь, 
то снова прошёл бы его без сомнений и колебаний, не сворачивая ни на вершок. И 
только за последний поход винил себя Гаврилов. Упрекал, терзал себя за то, что 
недосмотрел, поверил на слово – кому поверил! – и обрёк, быть может, на смерть 
девять преданных ему ребят.
И память возвращала его к тому роковому решению.



СВОБОДА ВЫБОРА

Пятый раз шёл на станцию Восток Гаврилов, но никогда не приходил так поздно – в 
конце февраля.
На Востоке было холодно, но пока не очень, градусов пятьдесят пять. Считалось, 
что это даже тепло – настоящие морозы начинаются в апреле – мае, тогда здесь 
бывает минус восемьдесят, а то и под девяносто. Восемьдесят восемь, во всяком 
случае, термометр в августе как-то показывал.
Бесценная для науки станция – полюс холода, геомагнитный полюс Земли. Жемчужина 
Антарктиды! Вот и ходят сюда поезда. Трудный, дорогостоящий поход, но без него 
никак не обеспечишь станцию топливом. А топливо – это тепло, которое Востоку 
нужнее, чем любому другому жилью на свете. Не хватит топлива, остановится 
дизельная, и через тридцать-сорок минут станция погибнет. Так что каждый 
санно-гусеничный поезд дарит станции год жизни. Если же поезд почему-либо не 
придёт, люди, как птицы, улетят отсюда к теплу. Один раз, в Седьмую экспедицию, 
так уже случилось, и Восток на год осиротел. Многого недополучила наука за тот 
потерянный год.
Поэтому нет большего праздника для восточников, чем приход поезда. Но ни разу 
не встречали дорогих гостей в самом конце полярного лета, когда столбик 
термометра с каждым днём неумолимо падал вниз. Во все предыдущие экспедиции 
поезд в это время уже приходил обратно в Мирный. А теперь возвращаться придётся 
весь март, а то и половину апреля, по ледяному куполу, скованному лютым холодом.

И радость восточников была омрачена тревогой.
Но её старались не показывать, потому что походникам нужно было хорошо 
отдохнуть. Они пять недель вели перегруженный поезд. Особенно тяжело дался 
крутой подъем, начинающийся километрах в тридцати от Мирного. Чтобы вытащить 
наверх многотонный груз, в одни сани приходилось запрягать по два тягача. Потом 
тягачи возвращались обратно за другими санями, и так несколько раз – челночная 
операция, проклинаемая полярниками всех экспедиций. А двухметровые заструги у 
Пионерской, в которых тягачи застревали, как в противотанковых надолбах? Всю 
душу вытрясли из механиков-водителей эти заструги. Хлебнули горя и в зоне 
сыпучего, как песок, снега, где тягачам приходилось вытаскивать друг друга на