будет, тогда и вытащим, понятно?» Гаврилов вскипел, с помощью экипажа силой 
усадил Кокорева в танк и повёз по лесным просёлкам выручать военторговскую 
машину. Выручили. По дороге наскочили на засаду, ввязались в перестрелку, но 
благополучно выбрались, привезя с собой похудевшего от пережитых волнений 
пассажира.
– В следующий раз будешь знать, что танкисты окурков не подбирают! – вытаскивая 
бедолагу из люка, гремел Гаврилов.
Командир корпуса, к которому Кокорев побежал с жалобой, сначала хотел сурово 
наказать Гаврилова за самоуправство, но, будучи человеком, не лишённым чувства 
юмора, в конце концов ограничился полумерой: задержал представление Гаврилова к 
ордену…
Были у Гаврилова и другие проступки, но все ему сходило с рук, потому что никто 
другой так лихо не проводил разведку боем. Любил генерал своего комбата и 
любовь свою выражал тем, что первым посылал его в самый огонь – этот любую 
смерть обманет!
Возвратившись на родной Алтай, Гаврилов стал директором МТС. Не хватало 
запасных частей – съездил в свою танковую бригаду, добыл правдами и неправдами. 
Некому было работать на тракторах и машинах – выписал к себе ребят-танкистов, 
переженил их на истосковавшихся колхозных девчатах и построил молодожёнам дома. 
Соседи вокруг шутили, что из своей МТС Гаврилов сделал воинскую часть, но в 
глубине души завидовали независимому в прочному положению бывшего комбата. Уже 
пошли разговоры о том, что вот-вот заберут Гаврилова на повышение, в область, 
когда один случай все поломал.
Как-то приехал в МТС местного масштаба начальник, большой любитель охоты. 
Стояла распутица, и он, жалея новенькую служебную машину, попросил у Гаврилова 
«газик»: до озера, богатого дичью, было километров сорок. Гаврилов, с утра до 
ночи носившийся на этом «газике» по полям, не только наотрез отказал, но и 
наговорил начальнику много больше, чем, может быть, следовало. Начальник 
отшутился: сообразил, верно, что не сейчас нужно копья ломать, но унижения 
своего не забыл. А вскоре в МТС начали наезжать комиссия за комиссией…
Разругавшись, Гаврилов уехал на Север. Работал в леспромхозе, возил хлысты, 
ремонтировал тракторы и тосковал по настоящему делу. И вот однажды в Котласе 
встретил на улице своего комбрига, приехавшего навестить семью погибшего на 
фронте брата. Посидели, поговорили. А через месяц Гаврилов получил письмо. 
Генерал писал, что его друг, директор полярного института, ждёт Гаврилова и 
намерен предложить ему то самое, настоящее дело.
Так Гаврилов стал полярником: зимовал на далёких станциях, дрейфовал на льдинах.
 Полюбил эту жизнь, хотя она и не баловала его. Как когда-то на фронте, здесь 
тоже ценили мужество и силу, а постоянная опасность цементировала дружбу людей, 
нуждавшихся друг в друге, как нуждаются в этом идущие в бой солдаты. Когда 
лопалась льдина или на лагерь шли торосы, Гаврилов сутками не спал, 
перетаскивая домики, спасая оборудование или расчищая взлётно-посадочную полосу.
 Дизелист и механик-водитель, который работает за двоих да ещё и равнодушен к 
спиртному, – таких на Севере уважают. И получилось, что не только Гаврилов 
нашёл себе дело, но и дело нашло его.
А вот жениться ему никак не удавалось, старики так и не дождались внука. 
Возвращаясь на материк, Гаврилов не раз пытался найти подругу по душе, но 
как-то неудачно. Жених он был завидный, с положением и деньгами, почти любая из 
одиноких женщин, которых после войны было немало, охотно вышла бы за него. И не 
то чтобы он был слишком привередлив или чрезмерно ценил себя, но не встречалась 
ему такая женщина, которую он смог бы полюбить. А без любви Гаврилов жены не 
хотел. В зимовку завидовал товарищам, мечтавшим о встречах с жёнами и детьми, 
давал себе слово, что на этот раз бросит на материке якорь, а возвращался, и 
все шло по-старому. Приближался к сорока годам Гаврилов, старели женщины, так и 
не дождавшись от него предложения, а он вновь уходил на зимовку, откуда некому 
было писать и где не от кого было ему ждать писем и радиограмм.
Однажды, возвращаясь после рейса домой, застрял из-за пурги в Архангельске. И 
вот давным-давно пурга улеглась, товарищи улетели на материк, а Гаврилов все 
жил в гостинице, коротая дни и дожидаясь вечеров, чтобы проводить домой 
медсестру Екатерину Петровну. Полюбил её Гаврилов всем сердцем, с первого 
взгляда, как бывает только в книгах.
Ей было около тридцати, и у неё имелся соломенный муж, лётчик, навещавший её 
несколько раз в году, когда летал по этой трассе. Подруги жалели сестричку, но 
поскольку она была хороша собой и горда, жалость эта была не очень искренняя, 
что вполне согласуется с природой женщин, особенно подруг. Благосклонности 
Екатерины Петровны добивались многие, однако повода сплетням она не давала и 
отваживала ухажёров корректно, но решительно.
С Гавриловым дело обстояло по-иному. Безошибочная интуиция подсказывала 
Екатерине Петровне, что этот огромный и вспыльчивый человек, который немеет при 
её появлении, добивается от неё не милости на день, а неизмеримо большего. Про 
себя она назначила Гаврилову испытательный срок, один месяц – только до порога, 
а потом, поверив, сдалась. Гаврилов совсем потерялся от счастья, две недели 
любви стали для него высшей наградой, за всю его жизнь. А потом она сказала; 
«Знаешь, Ваня, обнимаю тебя, а думаю о нем. Уходи, Ваня, прости меня».
Гаврилов молча ушёл и с первым же рейсом улетел искать его. Нашёл в лётной 
гостинице Хатанги. Посмотрел на него Гаврилов и честно признался самому себе, 
что сравнение не в его пользу. Лётчик был высок, мужествен и красив. «С такой 
физиономией в кино сниматься»,хмуро подумал Гаврилов, сознавая, что по 
сравнению с ним сам он выглядит как глыба неотёсанного гранита.
Гаврилов не любил таких людей, каковым, по его мнению, все в жизни даётся без